Русская Википедия:История безумия в классическую эпоху
Шаблон:Карточка книги «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху» (Шаблон:Lang-fr) — книга Мишеля Фуко, впервые изданная в 1961 году[1]. Темой книги является историческое рассмотрение безумия в его становлении, осуществляющемся в неразрывной связи с социальным и научным дискурсом эпохи. Безумие как объект науки, согласно Фуко, не предшествует психиатрическому познанию, но возникает в тесной связи с ним. В книге рассмотрена история отчуждения безумия, история процесса его изгнания из общества; Фуко стремится рассмотреть, как именно происходит отчуждение — а точнее, согласно цитате из книги, «какие уравновешивающие друг друга операции образуют его как целое, из каких социальных далей являются люди, вместе удаляющиеся в ссылку и гонимые одним и тем же ритуалом сегрегации, наконец, каков был опыт самосознания человека Шаблон:Comment, когда он обнаружил, что некоторые привычнейшие его черты становятся для него чужими, утрачивают сходство с узнаваемым им самим образом самого себя»[2].
Фактически в книге идёт речь не только об истории безумия в классическую эпоху, она посвящена гораздо более длительному периоду: с конца Средневековья до начала XIX века — времени, когда безумие приобретает свой нынешний статус, статус психического заболевания[3].
История написания и публикации книги
Эта книга по сути являлась докторской диссертацией Фуко. Книгу Фуко писал главным образом во время своего пребывания в Швеции и Польше[2], где он работал преподавателем, а также участвовал в деятельности французских культурных центров[2][4].
Кроме философского образования, у Фуко было также образование в области психологии и психопатологии[5]. Некоторое время он работал в психиатрических больницах. Перед тем как в 1955 году отправиться в Швецию, Фуко предварительно договорился с издательством «Шаблон:Нп3» об издании двух своих будущих книг: предполагалось, что одна из них будет посвящена истории смерти, другая — истории безумия[4].
Находясь в городе Уппсала в Швеции, Фуко ознакомился с собранием книг коллекционера Эрика Валлера, находящимся в большой уппсальской библиотеке Шаблон:Нп3. Эту коллекцию Валлер собирал много лет и в 1950 году передал её в библиотеку; коллекция включала в себя тысячи документов (письма, рукописи, редкие издания, колдовские книги, большое количество книг по истории медицины) и охватывала четыре века: с XVI по начало XX столетия. Коллекция оказалась крайне необходима Фуко для его работы над диссертацией. Каждый день с одиннадцати часов до трёх или четырёх часов дня он сидел в библиотеке, вечером продолжал писать под музыку Баха или Моцарта. Фуко работал над черновиками, затем переписывал их набело, затем исправлял вновь[4].
Ко времени отъезда Фуко из Швеции в 1958 году диссертация была почти готова: все материалы были собраны, но следовало ещё заняться редактурой и доработкой структуры текста. Вначале Фуко предполагал защитить свою диссертацию в Швеции, однако затем стало ясно, что излишне консервативные шведские учёные не дадут ему возможности это сделать. Встретившись с профессором кафедры истории идей и наук Уппсальского университета Стирном Линдротом, изучавшим историю медицины и философии эпохи Возрождения, Фуко предложил ему прочесть фрагменты своей работы, но тот, будучи убеждённым позитивистом, крайне нелицеприятно отозвался об этих фрагментах[4].
Во время своего пребывания в Польше, где Фуко жил с 1958[4] по 1959 год[2], он завершил работу над «Историей безумия в классическую эпоху». К этому моменту она представляла собой рукопись, содержащую почти тысячу страниц[4]. Вначале Фуко назвал свою книгу «L’Autre Tour de folie»[2] («Иное безумие» — заглавие, перекликающееся с цитатой из Паскаля «Люди неизбежно столь безумны, что было бы безумием впасть в иное безумие — не быть безумным», с которой начинался первый вариант предисловия к книге[4]), но, поскольку следовало представить свою работу на соискание докторской степени, Фуко решил дать ей более академическое название: «Folie et déraison. Histoire de la folie à l’âge classique»[2].
Ещё до того, как Фуко вернулся во Францию, он принялся искать научного руководителя — точнее, человека, который допустил бы диссертацию к защите, поскольку руководителя в собственном смысле не требовалось, диссертация была уже готова. Вернувшись в Париж[4], Фуко обратился к Жану Ипполиту — в то время директору Высшей нормальной школы. Ипполит прочитал диссертацию Фуко с большим интересом, но посоветовал ему пригласить в качестве руководителя известного философа Шаблон:Нп3, преподававшего в Сорбонне историю науки. Прочитав текст Фуко, Кангийем согласился на эту роль и отметил в своей рекомендации, направленной декану факультета, на котором Фуко должен был защищать свою диссертацию[2]: Шаблон:Начало цитаты Что касается документов, М. Фуко, с одной стороны, заново прочёл большое количество текстов, а с другой, он прочёл и привлёк к работе множество ранее неизвестных рукописей. <…> Оригинальность этой работы заключается, по существу, в пересмотре, на более высоком уровне философской рефлексии, материала, который философы и историки психиатрии до сих пор оставляли на произвол тех психиатров, которые интересовались историей или предысторией своей специальности, чаще всего в поисках метода или конвенции. Шаблон:Конец цитаты
После того как декан дал разрешение на публикацию (в то время прежде, чем защитить диссертацию, необходимо было её опубликовать, а разрешение на публикацию следовало получить от декана факультета, где должна была состояться защита)[4], Фуко предложил свою диссертацию издательству «Gallimard». Работники издательства отвергли книгу Фуко, так как сочли её излишне академической и не верили в её коммерческий потенциал[2]. После этого выдающийся психиатр и невролог Жан Деле предложил Фуко опубликовать «Историю безумия в классическую эпоху» в издательстве «Presses universitaires de France», однако Фуко не хотел, чтобы круг читателей его книги ограничивался только специалистами, и поэтому от предложения Деле отказался. Впечатлённый успехом Леви-Стросса, книги которого публиковались в издательстве «Шаблон:Нп3», Фуко отдал «Историю безумия» в это издательство. Известный историк Филипп Арьес, занимавшийся в «Plon» составлением серии исторических исследований, прочёл книгу Фуко и был, как позднее писал он в своих воспоминаниях, «сражён наповал». Однако ему стоило большого труда уговорить руководство издательства выпустить эту книгу[4].
Книга была опубликована, и в мае 1961 года Фуко защитил свою диссертацию. В зале, где состоялась защита, присутствовало около сотни человек, которых привлекла необычная тема диссертации. Профессор Сорбонны Анри Гюйе, историк философии, возглавлял диссертационный совет, в совете также заседали Кангийем и профессор кафедры психопатологии в Сорбонне Шаблон:Нп3. Кроме «Истории безумия в классическую эпоху», Фуко защищал в тот день также свою «вторую диссертацию» (во Франции для получения докторской степени необходимо предоставить два текста: собственную работу и комментированный перевод с иностранного языка) — перевод «Антропологии с прагматической точки зрения» Канта, введение к ней и комментарии[2].
Защита состоялась успешно, и Фуко получил докторскую степень. Кроме того, за его основную диссертацию (то есть за «Историю безумия в классическую эпоху») ему была вручена бронзовая медаль от Национального центра научных исследований (CNRS)[2]. В официальном отчёте через несколько дней после защиты Анри Гюйе писал[4]: Шаблон:Начало цитаты …Можно констатировать, что обе диссертации были подвергнуты достаточно серьёзной критике. Однако нельзя не признать, что мы столкнулись с весьма оригинальной основной диссертацией и с личностью, наделённой интеллектуальным «динамизмом» и талантом к описанию, то есть качествами, необходимыми для преподавателя высшей школы. Именно поэтому, несмотря на сдержанность в оценке работ, квалификация «весьма похвально» была присуждена единогласно. Шаблон:Конец цитаты
В мае 1961 года «История безумия в классическую эпоху» вышла тиражом 3000 экземпляров, в феврале 1964 года было напечатано ещё 1200 экземпляров. Тогда же появился и «карманный» вариант книги, очень значительно сокращённый[2]; именно благодаря этому «карманному» варианту книга Фуко стала известна широкому читателю, и в течение восьми лет до выхода второго издания «Истории безумия» по преимуществу читали именно «карманную» версию[4].
В 1965 году тот же «карманный» вариант издали на английском языке под названием «Madness and Civilisation» («Безумие и цивилизация»). Это издание осуществилось благодаря интересу, проявленному к книге Фуко британскими антипсихиатрами — Р. Д. Лэйнгом и Д. Купером. Английский вариант книги опубликовали в серии «Исследования по экзистенциализму и феноменологии», редактором которой был Лэйнг, а Купер написал к книге предисловие[2].
На русском языке «История безумия в классическую эпоху» впервые была издана в 1997 году[3].
Содержание книги
Несмотря на утверждение, что безумие развивается в тесной связи с дискурсом эпохи, Фуко признаёт существование психических расстройств как объективной реальности, существующей до возникновения любого научного дискурса; тем не менее он утверждает, что формы безумия определяются дискурсом, в рамках которого они существуют и который различается от эпохи к эпохе. Нынешнее медицинское представление о безумии, подчёркивает Фуко, определяется тем представлением о неразумии, что сложилось в классическую эпоху. В книге Фуко рассматривается реакция классического рационализма на безумие. Фуко показывает, что медицинский дискурс о безумии является продуктом практики изоляции и что положение вещей, когда безумие полностью узурпировала медицина, существовало не всегда[2]. Согласно Фуко, принадлежность безумия к области психиатрии, психопатологии — следствие не самой сущности и природы безумия, а длительного развития культуры и общества, и понятие «нормы» и «нормального человека» в психиатрическом смысле этого слова — лишь мыслительный конструкт, сущность и место которого становятся ясны только в контексте социального и культурного развития[6].
Предмет интереса Фуко — не столько безумие как таковое, сколько та социальная реальность и те особенности мышления различных эпох, которые можно постичь благодаря изучению безумия. Рассматривая безумие и его отчуждение, Фуко подвергает анализу историю человечества. Как правило, при изучении истории, философии и культуры той или иной эпохи исследователи описывают то, что ей было свойственно и какие взгляды господствовали; Фуко же, напротив, стремится изучить не то, что присуще тому или иному обществу, системе мышления, культуре, а то, что отвергается и исключается: для каждой эпохи характерно вполне определённое отношение к безумию. «История безумия в классическую эпоху» — первая книга Фуко, посвящённая исследованию тотализирующего дискурса[6].
В «Истории безумия» Фуко показывает, что такая отрасль знания, как психиатрия, и соответствующий ей институт — психиатрическая лечебница — сформировались относительно недавно, и чётко и обстоятельно описывает исторический разрыв, который отделяет сформировавшуюся в XIX веке психиатрию и её трактовку психических болезней от предшествующих ей представлений и практик обращения с безумными[5]. Прослеживая в своей книге те резкие изменения, которые претерпевало представление о безумии, Фуко подчёркивает, что эти изменения были совершенно случайными и необоснованными, не были обусловлены определённой логикой развития или необходимостью. Одновременно с этими изменениями в структуре знания возникали также изменения в структуре силы (изоляция, лечение и др.)[7].
В начале книги Фуко описывает средневековые лепрозории и характеризует статус прокажённого в средневековом обществе, одновременно и изгнанного из мира и церковной общины, и вместе с тем своей фигурой напоминающего о Боге, так как его заболевание — отмета и божьего гнева, и божьей милости. В период с XIV по XVII вв. лепрозории опустели, однако их место в общественном сознании (а порой даже и в бывших помещениях лепрозориев) в конечном счёте заняли бродяги, бедняки, преступники, безумные и венерические больные[2].
В эпоху Средневековья и Возрождения безумие, как подчёркивает Фуко, хотя и внушало страх, порой доходивший до ужаса, и подвергалось изгнанию и заключению (многие города Европы изгоняли безумных за свои границы, а в некоторых городах, например Нюрнберге, их даже заключали в тюрьму; в третьих городах безумцев брали на попечение, в четвёртых пытались лечить и др.), но не было предметом отчуждения. Отношение к нему — во всяком случае, такое, как оно проявлялось в ритуалах, в литературе, изобразительном искусстве, философии XIV—XVI веков, — характеризовалось целостностью, неотделимостью от христианских представлений[8]. Рациональное и иррациональное, норма и патология, «разумное» и «безумное» не были чётко разделены, между ними существовал диалог; иррациональное начало в культуре являлось источником вдохновения, областью поэзии и фантазии, не только не чуждой разуму, но и, возможно, выступающей как его высшее проявление[9].
Отчуждение безумия началось со знаменитых «кораблей дураков» в эпоху Возрождения — кораблей, на которых безумцев отправляли в изгнание. Вода в данном случае означает переходный статус, пограничное положение умалишённых: подвижная стихия изолирует их, может привести в любое место в мире и при этом является «изнанкой» мира. Безумие в конце Средневековья представляет собой символ тревоги, охватившей всё общество, так как воплощает ощущение бессмысленности мира, ничтожности человека[2], небытия[8]. Смерть и безумие становятся в какой-то мере равноценны, и нарастание безумия свидетельствует о приближающемся конце света[2].
Безумие в эпоху Возрождения, согласно Фуко, воплощает собой, с одной стороны, осознание трагичности мира, символизируя зверя, находящегося внутри человека и пытающегося вырваться на свободу[2], это безумие грозное, внушающее страх, говорящее о глубокой тайне, родственное силам зла и тьмы, заключающей в себе свидетельство силы Сатаны[4]; с другой стороны — критическое сознание человека[2]. Эти два аспекта — трагичное, космическое восприятие безумия (И. Босх, А. Дюрер, Г. Маршан и др.) и критически-насмешливое его восприятие (С. Брант, Эразм Роттердамский, М. Сервантес, У. Шекспир, М. Монтень и др.) — доминируют в сознании европейцев, переплетаются друг с другом и в то же время отрицают друг друга[8]. Первый из этих аспектов отходит на задний план уже с XVI века, уступая место критическому сознанию безумия[2] (которое, по Фуко, означает начало конца свободы психических девиантов[8]), однако трагическое мироощущение, трагический опыт безумия временами проявляется и позже — например, у позднего Ницше, у Ван Гога и А. Арто, у позднего Фрейда (в его мифе о борьбе либидо и инстинкта смерти)[2].
В XVI веке безумие претерпело неоднозначную эволюцию. С одной стороны, оно представляет собой понятие, соотносящееся с разумом; безумие и разум — это неразрывная пара, находящая основание друг в друге и в то же время отрицающая друг друга. Безумие противопоставлено истине, знание которой доступно лишь Богу, и человеческий разум — лишь безумие в сравнении с мудростью Бога, однако и Божественный Разум — Безумие в сравнении с ничтожным человеческим разумом. Поэтому «нет безумия безотносительно к разуму», как и нет разума безотносительно к безумию. С другой стороны, безумие — одна из форм разума, и если человек отрицает своё неразумие, он лишён возможности разумно использовать свой разум; таким образом, существует «безумное безумие», представляющее собой отрицание безумия разума, и «мудрое безумие», признающее безумие разума и благодаря этому надёжно защищённое от безумия[2].
Если в эпоху Возрождения безумие было частью самой жизни и составляющей разума, то в классическую эпоху его уделом становится молчание; безумие, по сути, исключается из мира разума и разумности. Как полагал Декарт, безумие представляет собой заблуждение ума, мыслящий субъект не может быть безумным: присутствие сомнения исключает безумие; если человек сомневается — он не утратил свой разум и существует как res cogitans[2]. В эпоху Просвещения возникает разрыв, жёсткое разделение между рациональным и иррациональным, разумом и безумием; отныне возможность их единства, диалога, обмена исключена[9].
В классическую эпоху безумие воспринимается главным образом с этической точки зрения — как нечто, проявляющееся в искажении нравственной жизни человека и его злой воле. Преступление и безумие, согласно представлениям этой эпохи, неразрывно связаны друг с другом; безумие — это монстр, человек в его животном аспекте, он не воспринимается как больной[2].
Классическую эпоху Фуко характеризует как время «Великого заточения» (Шаблон:Lang-fr)[2], и условная дата начала этого «Великого заточения» — согласно Фуко, 1656 год: в этом году Людовик XIV подписал декрет о создании в Париже Общего госпиталя[8]. В эпоху «Великого заточения» во Франции создаются учреждения, подобные Общему госпиталю в Париже; в этих изоляторах содержится очень неоднородная категория населения: безумцы, нищие и бродяги, венерические больные, гомосексуалы, развратники, колдуны[2], богохульники, самоубийцы, расточительные и неверные мужья, падшие женщины, преступники, либертины и др. — всё, что идеологами буржуазного остракизма определялось как Неразумие. В том же столетии сходные учреждения скачкообразно распространились по всей Европе (в Германии они назывались Zuchthäuser, в Англии — houses of correction, Bridwells, workhouses)[8]. Если в Средневековье фигуру безумца возвеличивали и подвергали сакрализации, то в Новое время она подвергается секуляризации, безумец оказывается в ряду нищих и бродяг, являясь уже «не таинственным пилигримом, а нарушителем установленного в обществе порядка». Порядок при этом понимается очень узко — под ним подразумевается совокупность мер, обеспечивающих для всех представителей населения необходимость и возможность труда[2].
Таким образом, с моральной точки зрения изоляция безумцев и других маргиналов — всех тех, кто беден, неспособен трудиться и не может интегрироваться в коллектив, — представляет собой следствие этического осуждения праздности. Общий госпиталь и сходные с ним учреждения — не только место, где изолируют и подвергают принудительным работам, но и нравственный институт, где должны караться и подвергаться исправлению моральные изъяны[2] (и для этой цели в распоряжении управляющих подобными учреждениями имелись такие средства, как «столбы, железные ошейники, камеры и подземные темницы»[8]). В создании таких учреждений проявляется стремление Европы создать «государство нравственности», где бы с помощью силы насаждалась добродетель[2]. Труд в то время считался основной моральной и религиозной обязанностью человека, критерием его моральной и социальной благонадёжности, основой общественного порядка и благосостояния, поэтому всякий, кто по тем или иным причинам жил не трудясь, считался аморальным, распущенным, опасным человеком, который должен подвергаться наказанию и исправлению. Вследствие этого бедность, нищета, а также физическая или умственная неполноценность стали сопрягаться с понятием вины и преступления[8].
С экономической же точки зрения основанием для практики изоляции «лишних людей» явилось становление капиталистического способа производства, приведшее к возникновению множества безработных (благодаря тому, что оно уничтожило базис традиционного хозяйства), а также превратившее это множество безработных в асоциальную силу (благодаря тому, что купля-продажа рабочей силы стала основой общественной жизни). В XVII—XVIII веках изоляция выполняла двойную социальную роль: во время экономических кризисов институт изоляции изымал из общества «праздношатающихся», предупреждая благодаря этому волнения и бунты, а в периоды полной занятости и высоких заработков выполнял функцию поставки дешёвой рабочей силы. Отсюда проистекает эклектизм социального состава людей, содержавшихся в изоляторах, а в дальнейшем — выделение умалишённых из состава этих людей и их обособление[8].
Из-за сформировавшегося в середине XVII века во Франции, Англии и ряде других стран Европы общественного мнения об обитателях таких исправительных учреждений каждый, кто попадал в них, приобретал статус «антиобщественного элемента». Фуко подчёркивает по этому поводу: «Изолировали не каких-то „чужих“, которых не распознавали раньше просто потому, что к ним привыкли, — чужих создавали, искажая давно знакомые социальные обличья, делая их странными до полной неузнаваемости. …Одним словом, мы можем сказать, что именно этот жест породил понятие отчуждения и сумасшествия (alienation)»[8].
В результате благодаря формированию определённой сферы человеческого опыта, где сблизились явления, прежде отделённые друг от друга (безумие и другие предосудительные формы поведения), безумие пребывает теперь по соседству с грехом. Благодаря этому соседству оно окружается ореолом виновности, который сохраняется в психиатрическом дискурсе и в Новейшее время: безумие остаётся сопряжено с грехом, только теперь эта связь переживается не социально, но как личная участь человека, страдающего психическим заболеванием[2].
Благодаря изоляции безумия достигается дистанция, необходимая для того, чтобы безумие превратилось в объект восприятия. Отчуждение неразумия, изъятие его из социальной реальности связано с тем сдвигом, благодаря которому оно «перестало быть опытом человеческого разума вообще, во всех его перипетиях, и попало как бы в замкнутый круг некоей квазиобъективности (quasi-objectivité)». Изоляция знаменует собой этическое разделение между разумом и неразумием, дающее возможность подчинить безумие власти позитивного знания, включить его в моральный опыт неразумия. Изоляция также связана с тем, что безумие уже не является знаком потустороннего мира, а стало, как пишет Фуко, «парадоксальным проявлением небытия (non-être)». Безумие вызывает страх потому, что даёт нам знать о ничто; «изоляция… выводит на свет небытие»[2].
По утверждению Фуко, классическая эпоха знает «три формы безумия»: слабоумие (наименее мифологизированная форма, не соотнесённая с нравственными ценностями), мания и меланхолия (которые являются свидетельством формирования определённой структуры восприятия психического заболевания, разворачивающегося не от наблюдения к объясняющим образам, а наоборот), истерия и ипохондрия (форма, разворачивающаяся в пространстве тела со всеми его органическими значениями и моральными ценностями). На этой основе возникает психиатрия XIX века, которой присуще представление о связи психических расстройств с моральным злом[2].
Фуко также пишет о «великом страхе», овладевшем Западной Европой в середине XVIII столетия, — страхом перед какой-то неопределённой болезнью, якобы распространяющейся по воздуху из изоляторов. Этот страх представляет собой новое воплощение средневекового ужаса, связанного с проказой; однако теперь зло, подвергающееся изоляции, носит фантастический облик и является одновременно как нравственным, так и физическим. Неразумие сближается с болезнью, но в рамках не медицинского дискурса, а в области воображаемой, фантастической. Вместе с тем страх перед безумием является и страхом перед последствиями исторического прогресса, в XIX веке превращающимся в ощущение неотступной угрозы со стороны социально-нравственных противоречий[2].
Как подчёркивает Фуко, возникновение позитивной науки о душевной болезни, дискурса психопатологии становится возможным только благодаря синтезу двух дискурсов: юридического знания, благодаря которому определяется недееспособность и невменяемость правового субъекта, и непосредственного социального восприятия, благодаря которому возникает общественный приговор об изоляции, если человек нарушает общественные нормы. В классическую эпоху эти сферы существовали относительно независимо друг от друга, поэтому и опыт безумия переживался двояко. В эту исследуемую Фуко эпоху возникли две формы отчуждения безумца: 1) ограничение его правоспособности; 2) общественное восприятие его как Чужого. В «Истории безумия» Фуко исследует преимущественно первую из этих форм, а вторую будет исследовать в 1970-е годы в своих прочитанных в Коллеж де Франс лекциях и в книге «Надзирать и наказывать»[2].
Фуко указывает на отсутствие непосредственной связи между медицинским знанием и практикой изоляции безумных в госпиталях и тюрьмах[2]. Между медицинскими теориями безумия и государственной практикой его распознавания и изоляции была непреодолимая пропасть; утилитарное знание признаков, с помощью которых умалишённого можно выделить из толпы, указать: «Этот человек — безумец», ни в коей мере не опиралось на медицинские представления, и методы «лечения» сумасшедших (кровопускания, промывание желудка, водные процедуры, прижигания и др.) имели мало общего с концептуальными построениями медицины[8]. В основу классической психиатрии (начиная с эпохи Пинеля) легли понятия, являющиеся по сути компромиссом между этими двумя разновидностями опыта, и именно благодаря безразличному взгляду больничного персонала («больничное восприятие», которое Фуко противопоставляет медицинскому знанию) формируются отличительные признаки безумия. Психиатрическое знание, по утверждению Фуко, родилось в изоляторах, а не в университетах. Изоляция позволяет проявиться истине безумия, позволяет проявиться безумию как одной из тайн человеческой природы, и в то же время это место самоуничтожения безумия, а не его сохранения в прежнем виде. Изоляция «мало-помалу получила терапевтическое значение — через пересмотр всех социальных и политических жестов, всех ритуалов, связанных со сферой воображаемого либо морали, всего того, что на протяжении более чем столетия было заклятием для безумия и неразумия»[2].
В классическую эпоху произошла позитивистская переориентация медицины, благодаря которой она приобрела современные теоретические очертания. В это время появляется множество нозологических классификаций, уподобленных ботаническим систематикам. Безумие легко включилось в эти классификации и подвергалось осмыслению в тех же терминах, что и любой физический недуг. При этом объяснение психических расстройств давалось на основе ближайших причин (к ним относили расстройства «животных духов», гуморов, флюидов или нервной фибры) и отдалённых причин (сильные переживания, отравление ядами, патогенное влияние Луны, пагубное воздействие социальных условий). В XVII веке причины характеризовались с помощью образных ассоциаций: например, такие внешние характеристики «маньяка», как возбуждение, хаотичные движения, жар при отсутствии горячки, переносились внутрь — Виллизий писал, что «у маньяка духи движутся неистово и бурно». Позднее, когда получила распространение «теория» нервной фибры, появились физиологические и анатомические исследования, направленные на выявление физического повреждения фибры. И хотя опыт физиологов и патологоанатомов противоречил этим теоретическим установкам врачей, именно последние утвердились в медицине — впрочем, ненадолго, поскольку при столкновении с реальным опытом «умственной болезни» эти конструкции оказались шаткими. В то время как нозологии соматических болезней позитивистская переориентация пошла на пользу, при попытке найти несомненные эмпирические проявления сумасшествия авторы-теоретики «не находили ничего, кроме деформаций нравственности». В конечном счёте психиатрическое знание сформировалось как результат пересмотра медицинской теории под давлением «эмпирических» фактов. Фуко подчёркивает, что психиатрическая концепция «душевной болезни» в том виде, в котором она сформировалась начиная с эпохи Пинеля, является синтезом социальной практики изоляции маргиналов и позитивистского представления о заболеваниях как естественных видах. При этом движение к синтезу было предпринято отнюдь не врачами, а представляет собой следствие трансформации института изоляции, в конечном счёте — буржуазного способа производства[8].
Во второй половине XVIII столетия отчётливо проявляется кризис системы исправительных учреждений, возникает социальная потребность в преобразовании института изоляции и возникают специальные учреждения для умалишённых, где они, впрочем, по-прежнему доверены заботам не врачей, а надзирателей. Причинами этих изменений были проникновение капиталистического способа производства во все сферы жизни, развитие присущих капитализму форм разделения труда, которые подготовили технологическую почву для развития крупной промышленности, и перестройка политической системы общества. Стала ясна экономическая нецелесообразность изоляторов: узников этих учреждений теперь регулярно отправляют в колонии, а кроме того, значительную роль сыграла потребность крупной промышленности в дешёвой рабочей силе. Изоляция теперь осознавалась как грубая экономическая ошибка: трудоспособное население «изымается из оборота» и содержится за счёт государства. В результате здоровые бедняки (нищие, бродяги, падшие женщины и пр.) были выпущены из изоляторов. Либертинов, вольнодумцев, всех тех, чья вина не была доказана в ходе открытого судебного разбирательства, освободили во Франции вследствие политических преобразований. Безумцы теперь оставались в исправительных учреждениях лишь вместе с преступниками, осуждёнными приговором суда; таким образом, безумие наконец отделилось от «неразумия». Было неясно, что делать с безумцами; в этой обстановке вновь усилился страх перед сумасшествием. Нередко вследствие отсутствия специальных учреждений безумцев помещали в тюрьмы. Таким образом, в ходе социально-политических преобразований конца XVIII века возникло осознание неправового, волюнтаристского характера изоляции умалишённых, но в то же время, находясь под воздействием предрассудков, сформированных в результате двухсотлетней практики изоляции, французы не могли допустить освобождения безумцев[8].
Ссылаясь на работы Шаблон:Нп3 и П. Кабаниса, Фуко утверждает, что в это время происходит интериоризация отчуждения в формирующейся психиатрической теории: внешние (социально-исторические) формы отчуждения безумия в психиатрической теории превращаются во внутреннюю (природно-биологическую) сущность безумия. Для изоляции, согласно Кабанису, существуют объективные (в силу природного детерминизма) предпосылки, коренящиеся в самой сущности безумия. Утрата свободы якобы является имманентной сущностью безумия, отсюда необходимость надзора и руководства со стороны; все те, «кто причастен к рассудку в такой мере, что способен понимать его приказания, но сам рассудком не обладает», нуждаются в том, чтобы находиться в подчинении. Тенон и Кабанис были первыми, кто теоретически обосновал отсутствие у безумцев свободы воли, сделав их (сначала лишь в теории) объектом изучения и излечения[8].
Таким образом, в результате преобразования системы изоляции лишних для капиталистического способа производства, не вписывающихся в его рамки людей в конце XVIII столетия сформировались достаточные условия клинической психиатрии — «узнавание безумия стало осуществляться в рамках процесса, благодаря которому общество ограждало себя от него», возник единый социальный институт изоляции таких людей — психиатрическая больница. В 1795 году Филипп Пинель переустроил госпиталь Бисетр, в 1796 году Уильям Тьюк организовал в Англии «Ретрит»[8]. «Освобождение» безумцев Пинелем Фуко считает не более чем мифом: в психиатрических лечебницах эпохи Пинеля и позднее безумец становится «объектом для другого», что осуществляется благодаря понятиям Труда и Взгляда; терапевтическое вмешательство в существование безумца неразрывно связано с понятием вины — виновность делает сумасшедшего объектом наказания, постоянно присутствующего в его сознании и в сознании другого. Введение безумца в искусственно созданные границы признаётся его «излечением»[2]. «Лечебница эпохи позитивизма, заслуга создания которой приписывается Пинелю, — пишет Фуко, — это не пространство свободы, где наблюдают больных, ставят им диагноз и проводят терапию; это пространство правосудия, где человека обвиняют, судят и выносят ему приговор и где освобождение достигается лишь через перенос судебного процесса в глубины собственной психологии, то есть через раскаяние. В лечебнице безумие будет наказано — пусть даже вне лечебницы оно признано невиновным. Отныне безумие надолго, во всяком случае, до наших дней, заточено в тюрьму морали»[4].
Итак, согласно Фуко, феномен психической болезни, существующий наряду с болезнями тела, возник отнюдь не как результат развития медицины, но вследствие определённых социальных обстоятельств: и массового страха перед развитием эпидемий, и социально-экономических потребностей развивающегося капитализма (нехватка рабочих рук, необходимость всеобщего труда, что повлекло за собой освобождение из заключения всех трудоспособных, и благодаря этому возникла категория больных, не способных трудиться). Именно социальные обстоятельства привели к возникновению психической болезни как самостоятельной категории, а медицина только закрепила в системе своих понятий отношение к умопомешательству, сформировавшееся в обществе. Фигура врача воплощает собой разум классической эпохи, который подчиняет себе всё иррациональное и неразумное, а понятие психической болезни означает лишь то, что поведение человека не соответствует общественным нормам; психическая болезнь — социальное понятие, но отнюдь не явление общей патологии или психопатологии[9].
Как отмечает Фуко, эпоха, когда формировалась наука о «душевных болезнях», заставила замолчать диалог разума и безумия. Наука о «душевных болезнях» сама по себе никогда не станет диалогом, но в XX веке благодаря Фрейду удалось воскресить этот диалог: психоанализ совмещает «абсолютный взгляд» надзирателя с монологом надзираемого, хотя и сохраняет прежнюю структуру, характерную для психиатрии. Психиатрия XIX столетия не признавала статус языка за бредом безумия, но в рамках психоанализа разум вновь стал слушать язык безумца[2].
Сама «позитивная наука о человеке»[2] (позитивистское познание человека в антропологических науках: психиатрии, психологии, социологии и др.[8]) оказалась возможна, по утверждению Фуко, только благодаря тому, что безумие стало объектом изучения[2]: изъятый из социума, из своего окружения человек превратился в самодостаточный объект «эмпирического» наблюдения, что объясняет негативность психиатрических и психологических норм, которые предполагают познание безумия, обузданного изоляцией (как недобровольной госпитализацией, так и умозрительным абстрагированием)[8]. Изучение безумия представляет собой основу для объективизации человека. «Безумие — это самая чистая, самая главная и первичная форма процесса, благодаря которому истина человека переходит на уровень объекта и становится доступной научному восприятию. Человек становится природой для самого себя лишь в той мере, в какой он способен к безумию». Сама возможность позитивной психологии XIX века заложена в том, что психические расстройства стали предметом изучения: психология личности отталкивалась от раздвоения личности, психология памяти — от амнезии, психология языка — от афазии и др. «Истина человека, — пишет Фуко, — высказывает себя лишь в момент своего исчезновения»[2].
По сути, Фуко рассматривает безумие как сущность человека, отчуждённую моральным порядком (разумом): «впадая в безумие, человек впадает в свою истину», но вместе с тем и утрачивает её. Альтернативу психиатрической теории (как и в целом позитивистской антропологии), согласно Фуко, представляет собой иррационализм, альтернативу психиатрической практики — её революционное упразднение[8].
Восприятие и оценки
«История безумия в классическую эпоху» после своего первого издания не вызвала почти никакого интереса у широкого читателя, однако была доброжелательно встречена рядом авторитетных учёных. Мишель Серр написал о книге Фуко большую статью, отметив, что в «Истории безумия» присутствует «прозрачная геометрия» патетического языка людей, которые были подвергнуты изгнанию и отчуждению, и назвав «Историю безумия» «книгой об одиночестве», развивающей ницшеанское понимание трагедии. Ролан Барт указал, что в книге Фуко присутствует взгляд на безумие не как медицинское явление, но как на составляющую цивилизации: безумие представляет собой не болезнь, но лишь некую переменную, гетерогенный смысл каждой эпохи[2].
Робер Мандру, длинный комментарий-эссе к «Истории безумия в классическую эпоху» которого был опубликован в журнале «Анналы», заявил, что безумие в нынешнее время встречается лишь в своей лирической форме (в творчестве таких писателей, как Ж. де Нерваль и А. Арто) и что Фуко против этого обстоятельства пытается возражать, но в конце своего эссе отметил, что «История безумия» — книга весьма своевременная[2].
Фернан Бродель с восхищением указал на умение Фуко рассматривать одну и ту же проблему с разных точек зрения и первым из критиков отметил такую особенность работ Фуко, как отсутствие универсального метода исследования; убедительность книг Фуко, по Броделю, связана прежде всего с его литературным талантом[2].
Гастон Башляр в письме к Фуко сообщил, что книга Фуко очень впечатлила его и благодаря этой книге он пришёл к выводу: ради социологического исследования не нужно отправляться в Полинезию, поскольку европейцы — по сути те же «дикари»[2].
Как утверждал Шаблон:Нп3 в «Le Monde», «История безумия в классическую эпоху» — шедевр, где освещаются самые глубинные проблемы западной культуры, но притом эта книга доступна всем и каждому. Шаблон:Нп3 в «Les Temps Modernes» негативно отозвался о методе Фуко и назвал книгу в какой-то мере запутанной и трудной для чтения[2].
Жак Деррида резко раскритиковал «Историю безумия». Он утверждал, что Фуко хотел «написать историю самого безумия», «хотел, чтобы безумие стало субъектом его книги»; по мнению Деррида, проект Фуко является «безумным», Фуко «зачастую отказывается от языка разума (объективности, рациональности)». По мысли Деррида, так как безумие принуждается к безмолвию, Фуко приходится писать «археологию безмолвия», но безмолвие само по себе не имеет истории, а любая археология — это прежде всего логика; поэтому археология безмолвия, которую, согласно Деррида, пытается написать Фуко, на самом деле лишь повторяет «преступный акт против безумия»[2].
Морис Бланшо назвал «Историю безумия в классическую эпоху» «экстраординарной» книгой; он отмечал, что это книга незаурядная, насыщенная, напористая и «почти безрассудная», а также что в качестве докторской диссертации она знаменует «столкновение Университета и безрассудства». Согласно Бланшо, книга Фуко представляет собой не столько историю безумия, сколько набросок «истории пределов», устанавливаемых культурой, которая отбрасывает за эти пределы то, что она определяет как чуждое себе[2].
Поль Вен считал центральной проблемой «Истории безумия» несоответствие истины нашему представлению о ней: по мнению Фуко, познание не является правдивым зеркалом реальности, объект познания неотделим от формальных рамок, в которых он познаётся и которые Фуко называет термином «дискурс». Неверно было бы считать, подчёркивает Вен, что Фуко (точка зрения, ошибочно приписываемая ему многими) подразумевал, будто безумия не существует. Напротив, безумие, согласно Фуко, — объективная реальность, но наше представление об этой реальности исторически ограниченно. Мы не обладаем адекватной истиной о безумии, равно как и о других универсальных явлениях (например, сексуальности); эти явления нам доступны только через представления, формирующиеся у нас в зависимости от эпохи. Мы не в состоянии отделить «вещь в себе» (такую, как безумие или сексуальность) от дискурса, в который она заключена[10].
За пределами Франции «История безумия в классическую эпоху» также получила отклики. Джон К. Саймон в «Шаблон:Нп3» опубликовал положительный отзыв о книге, сравнив её с трудами Й. Хёйзинги. Ж. Эрман в «Шаблон:Нп3» отметил значимость книги для исследований культурного наследия Запада. Ричард Ховард в «Times Literary Supplement» указал, что «Историю безумия» трудно воспринимать при чтении, но ей присуща отличная аргументация и что в ней затронуты очень значимые для современности проблемы[2].
Первоначально «История безумия в классическую эпоху» воспринималась лишь как академическое исследование, которым, собственно, и являлась; отсутствие интереса к книге у широкого читателя можно, по-видимому, объяснить отсутствием в книге явной политической проблематики. Лишь позднее в новой политической ситуации после событий 1968 года книга была переосмыслена многими в контексте антирепрессивного социального движения и стала восприниматься как критика пенитенциарных и психиатрических учреждений. По утверждению самого Фуко, это не он сблизился с представителями левого движения, а, напротив, левые заинтересовались проблемами, волновавшими его уже давно: вопросы безумия, тюрьмы до 1968 года для левых просто не существовали и лишь после 1968 года попали в сферу политического осмысления[2].
«История безумия» стала одной из ключевых книг движения антипсихиатрии, зародившегося в Англии; своим успехом она во многом обязана англоязычному миру. После публикации сокращённого варианта книги на английском она вошла в число программных документов контркультуры 1960-х годов. Один из ведущих представителей антипсихиатрического движения Рональд Лэйнг написал рецензию на книгу Фуко, опубликованную в «Шаблон:Нп3», а другой британский антипсихиатр Дэвид Купер отметил значимость книги Фуко в статье «Так кто же такой безумец?»[2].
Согласно почти единодушному мнению британских рецензентов, Фуко нужно считать как минимум союзником антипсихиатров. Эдмунд Лич в журнале «Шаблон:Нп3» писал: «После прочтения этой книги даже самый упёртый рационалист должен быть обеспокоен неразумностью разума». В «Шаблон:Нп3» было отмечено, что книга «во многом неубедительна и спорна, но её актуальность сегодня не подлежит сомнению»[2].
Биограф Фуко Шаблон:Нп3, однако, писал, что антипсихиатры вложили в книгу «История безумия в классическую эпоху» новое значение, которого не было у этой книги в момент её выхода: «Они [Лэйнг и Купер] направили прожектор, высветивший в трудах Фуко особый смысл, не прочитанный во Франции и, возможно, даже не вкладывавшийся в него автором». Сам Фуко считал интересным смысл, вкладывавшийся в книгу антипсихиатрами; с конца 1960-х годов он в какой-то мере сблизился с антипсихиатрическим движением, но видел излишний радикализм некоторых его представителей и никогда непосредственно не участвовал в акциях антипсихиатров[4].
Французский социолог Шаблон:Нп3 считал новое прочтение книги обеднением её смысла. Смысл «Истории безумия», согласно Кастелю, создавался широкой палитрой регистров, объединяющей элементы разных уровней: экономики, институций, политики, философии, науки, которые благодаря этому приобретали особое звучание, а при новом прочтении книги обнаружилось, что она служит только выявлению механизмов подавления[4].
У врачей-психиатров книга Фуко вызвала различную реакцию. Сам Фуко по этому поводу писал: «Врачи и психиатры по-разному встретили её: одни, либеральной и марксистской ориентации, демонстрировали явный интерес, зато другие, принадлежавшие к более консервативной среде, полностью отвергали её». Наиболее прогрессивные французские психиатры, отстаивавшие закрытие психиатрических больниц и оказание психиатрической помощи в коммунах, отвечающих нуждам населения, отнеслись к публикации «Истории безумия» скорее положительно. Но, когда книга приобрела новое звучание, будучи переосмыслена антипсихиатрами, — «психиатрические эволюционеры» пересмотрели своё отношение к книге[4].
В частности, психиатр Шаблон:Нп3, член коммунистической партии, положительно оценивший книгу при её первой публикации, присутствовал в 1969 году на ежегодном собрании группы «Психиатрическая эволюция» в Тулузе[4], осудившем идеологическую направленность «Истории безумия в классическую эпоху». Анри Эй, выступив на этом собрании, отметил блестящий стиль работ Фуко, его необычайную эрудицию и смелость выводов, но вместе с тем и обвинил его в «психиатрициде». Профессор Анри Барюк, известный представитель французской психиатрии, на том же собрании назвал Фуко «отцом антипсихиатрии» и предводителем «некомпетентных» разрушителей начавшейся с Пинеля гуманистической медицины. Шаблон:Нп3 отметил, что Фуко воспринимает безумие не как реальное заболевание, а как элемент обыденного языка, и выразил беспокойство по поводу того влияния, которое «История безумия» может оказать на молодых психиатров. А. Обин назвал Фуко явным антипсихиатром и заявил, что вся его философия находится в русле революционных идей Г. Маркузе[2].
В глазах «Шаблон:Нп3» — очень популярного французского философского движения, возникшего в 1976 году и включавшего в себя Б. А. Леви, Ф. П. Леви, Шаблон:Нп3, Шаблон:Нп3, Шаблон:Нп3 и многих других, — «История безумия», уже совершившая в общественном сознании эволюцию от истории психиатрии к трактату по антипсихиатрии, была теперь книгой, обличающей тоталитарные режимы, особенно советский. Фуко в какой-то мере согласился с таким толкованием, заявив, что «История безумия» — это книга о механизмах власти, «бесконечном и вездесущем спектакле, посредством которого власть утверждает себя уже два столетия»[2].
Исследователь творчества Фуко Шаблон:Нп3 в работе 1994 года упоминал, что отзывы профессиональных историков о книге Фуко противоречивы, однако привёл ряд положительных отзывов историков: так, Майкл Макдональд спустя двадцать лет после выхода «Истории безумия в классическую эпоху» отмечал: «Любой, кто пишет об истории безумия в постсредневековой Европе, должен внимательно изучить знаменитую книгу Мишеля Фуко „Безумие и цивилизация“», Шаблон:Нп3 заявляла, что работы Фуко благодаря своему содержанию и влиянию на перспективы теоретических исследований занимают особое и ключевое место в историографии психиатрии, а Шаблон:Нп3 указывал, что «„Безумие и цивилизация“ — самая проницательная работа, когда-либо написанная об истории безумия»[11].
Историк психиатрии Шаблон:Нп3 критически высказался о работе Фуко. Он признал за книгой ряд достоинств и тот факт, что она повлияла на рост интереса к прошлому психиатрии. Однако Скалл упрекает Фуко в искажении исторических фактов и плохом знании статистических данных. По словам Скалла, заявления Фуко о «великом заточении» сумасшедших в Новое время полны невероятных преувеличений, а то и вовсе не соответствуют действительности. По утверждениям Скалла, в конце XVIII века даже во Франции в лечебницах было изолировано не более пяти тысяч людей, и множество людей, считавшихся безумными, находились за пределами стен лечебниц. По мнению Скалла, Фуко ошибается и насчет конкретных явлений в Средневековье, принимая истории о «корабле дураков», якобы возивших безумцев по разным городам, за реальные события. Скалл указывает, что Фуко практически не ссылается на научные работы XX века и находит основания для своей аргументации по большей части в трудах авторов XIX века. Суммируя свою критику, Скалл делает вывод, что Фуко воздвиг сложную и утончённую интеллектуальную конструкцию на весьма зыбком эмпирическом фундаменте[12]Шаблон:Rp.
См. также
- Власть (Фуко)
- Эпистема (Фуко)
- Психиатрическая власть
- Ненормальные
- Миф душевной болезни
- Анти-Эдип
- Гофман, Ирвинг
Примечания
Ссылки
- Наранович С. Великое заточение. О безумии: в классическую эпоху и в жизни Мишеля Фуко
- 'A History of Insanity in the Age of Reason' by Michel Foucault (1961): 'Stultifera Navis'
- ↑ Michel Foucault. Folie et Déraison. Histoire de la folie à l'âge Classique, Paris, Librairie Plon, s.d. (1961), XI-672 p.
- ↑ 2,00 2,01 2,02 2,03 2,04 2,05 2,06 2,07 2,08 2,09 2,10 2,11 2,12 2,13 2,14 2,15 2,16 2,17 2,18 2,19 2,20 2,21 2,22 2,23 2,24 2,25 2,26 2,27 2,28 2,29 2,30 2,31 2,32 2,33 2,34 2,35 2,36 2,37 2,38 2,39 2,40 2,41 2,42 2,43 2,44 2,45 2,46 2,47 2,48 2,49 2,50 2,51 2,52 Шаблон:Книга
- ↑ 3,0 3,1 Шаблон:Публикация
- ↑ 4,00 4,01 4,02 4,03 4,04 4,05 4,06 4,07 4,08 4,09 4,10 4,11 4,12 4,13 4,14 4,15 4,16 4,17 Шаблон:Книга
- ↑ 5,0 5,1 Шаблон:Публикация
- ↑ 6,0 6,1 Шаблон:Публикация
- ↑ Шаблон:Книга
- ↑ 8,00 8,01 8,02 8,03 8,04 8,05 8,06 8,07 8,08 8,09 8,10 8,11 8,12 8,13 8,14 8,15 8,16 8,17 Шаблон:Книга
- ↑ 9,0 9,1 9,2 Шаблон:Публикация
- ↑ Шаблон:Книга
- ↑ Gutting G. Michel Foucault’s Phänomenologie des Krankengeistes // Discovering the history of psychiatry. — New York: Oxford University Press, 1994.
- ↑ Шаблон:Книга
- Русская Википедия
- Страницы с неработающими файловыми ссылками
- Антипсихиатрия
- История психиатрии
- Философские сочинения
- Социологические книги
- Книги 1961 года
- Сочинения Мишеля Фуко
- Страницы, где используется шаблон "Навигационная таблица/Телепорт"
- Страницы с телепортом
- Википедия
- Статья из Википедии
- Статья из Русской Википедии
