История из жизни:107368
“Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска,так она бы, кажется, весь свет залила... ”А. ЧеховСнег валил тяжелыми мокрыми хлопьями. В неживом, обморочно-желтом светефонарей стремительно летящие хлопья сливались в сплошные линии.Казалось, множество тонких тросов было натянуто между низким, грязнымнебом и крохотным пятачком двора, посреди которого и стоял сейчасПетрович.Облезлая кроличья шапка его съехала на затылок, обнажила плешивуюголову. Снег падал на лоб и лицо, застревал в колючей недельной щетинена щеках и остреньком подбородке. Ветхое короткое пальто было застегнутолишь на нижнюю, уцелевшую пуговицу. Плечи и спина намокли, отяжелели отснега. Из-под скрученного в веревку шарфа выглядывал воротник пиджака.В правой руке Петрович держал ополовиненную чекушку. Глаза его, слезясьи беспрерывно моргая, шарили поверх крыш темно-серых хрущевок,окружавших двор с четырех сторон.Больше во дворе не было ни души.- Вишь, ты... какое дело-то, - бормотал Петрович, размазывая по лицу снежные ошметки. - Вот как оно все вышло... Нету, стало быть, у меня больше Витеньки...Петрович запрокинул голову и отхлебнул, дергая кадыком, прямо изгорлышка. Шумно выдохнул, спрятал чекушку в карман пальто. Засопев,понюхал левый кулак. Развел руками, обращаясь к тепло и уютно светящимсяокнам домов:- Так вот вышло...Петрович снова перевел взгляд на желтоватое небо. Прищурился, словнопытаясь разобрать что-то сквозь зыбкую пелену снегопада. Телевизионныеантены на крыше его дома чернели угрюмыми крестами.- Что ж ты так... Теперь что я... зачем же, а? - опустив голову, Петрович махнул рукой и пошатываясь, побрел в сторону проспекта.На остановке под нешироким козырьком укрывалась от снега темная людскаямасса. Потолкавшись рядом и попробовав подступиться, Петрович, чувствуяна себе косые взгляды, вздохнул и отошел в сторону.Колеса машин шумно месили грязную серую кашу, выплескивая часть ее натротуар. У самого края его, не обращая на брызги внимания, стоял,покуривая, здоровенный парень в теплой куртке, с накинутым до самых глазкапюшоном.Петрович несмело приблизился. Улыбнулся, заглянул в глаза.Амбал затянулся, и выпустив дым ему прямо в лицо, вопросительношевельнул подбородком.- Сын у меня умер!.. - с готовностью сообщил ему Петрович. Со второй попытки попав рукой в карман, извлек недопитую чекушку. - Помянешь? Один я теперь остался... Помянуть-то некому... А?Стянув с головы зачем-то шапку и прижав ее к груди, Петрович, ободряющекивая, протянул амбалу водку. Тот, усмехнувшись, щелчком отбросилокурок. Сунул руки в карманы куртки и повернулся к нему спиной.Петрович постоял с минуту, морща лоб и пожевывая губами. Нахлобучилшапку, и зайдя сбоку, подергал рукав куртки амбала.- Как ты, такой же был. Силу развивал. Спортсмен...Амбал резко развернулся.- Хули надо? Делать нечего? Вали, пока не ебнул!..Высвободил из кармана руку, и словно нехотя, ткнул растопыреннойпятерней Петровича в лицо. Петрович пошатнулся, замахал руками, чуть невыронив четвертинку. Шапка слетела, упала в темную жижу под ногами. Струдом нагнувшись, Петрович ухватил ее вытертый край кончиками пальцев.Поднял. Отряхнул о брючину.Фары подошедшего автобуса выхватили отлетевший от колена веер мелкихбрызг.Толпа, гомоня и спешно докуривая, ринулась из-под козырька, едва несбила с ног, подхватила Петровича, толкая и незлобно матеря, впихнула вавтобус.В салоне было сыро и надышано теплом. Ехали медленно. Свободных мест неоказалось. Петрович, по-прежнему цепко сжимая горлышко четвертинки,пристроился на ерзающем под ногами пятачке посередине автобуса, у“гармошки”.При торможении резина повизгивала и поскрипывала, порой издаваяпротяжные, печальные звуки.“Как киты по телевизору, ”- неожиданно подумал Петрович и улыбнулся.В прореху верхней части “гармошки” залетали, мгновенно тая, снежныеошметки.Дергаясь и покачиваясь, автобус тащился по проспекту в сторону метро.- Оплачиваем за проезд. Проездные предъявляем. Передняя площадка! У всех билеты? Платим проезд!По салону, пробираясь сквозь мокрые куртки и дубленки, энергичнодвигалась кондукторша.Петрович спохватился, переложил чекушку из одной руки в другую, полез вовнутренний карман. Весь сгорбившись, порылся в нем и вытащилзамусоленную книжицу. Из “пенсионки”, светло мелькнув, выпал небольшойпрямоугольник и исчез в мокрой темноте под ногами.- Дед, упало, кажись, чего...- А? - повертел головой Петрович.Один из стоявших рядом компанией мужиков, плотный усач в вязаннойшапочке, указал взглядом на пол:- Упало, говорю, у тебя что-то.Его товарищ, длинный и худой, растянул тонкие губы:- Да у него давным давно все уже упало. И отпало!Компания заржала. Мужики отвернулись.Петрович непонимающе посмотрел по сторонам. Глянул на книжицу.- Ах, ты, Господи!.. Щас, щас... - Петрович торопливо присел, шаря свободной рукой по мокрому железу. Перед глазами топтались во множестве грязные ботинки. Тусклый свет автобусных ламп почти не доставал до пола.- Щас, щас... Папа тебя найдет, - выронив чекушку, Петрович опустился на колени, и принялся ощупывать пол обеими руками. Стоявшие рядом принялись ворчать и пихать его коленями. Несколько раз Петровичу наступили на пальцы. Кто-то ткнул ему сумкой в лицо.Петрович не чувствовал ничего. Лишь когда заметил под чьим-то большим, всоляных разводах башмаком уголок фотокарточки, тогда лишь ощутилсаднящую боль в протянутых к ней озябших пальцах.- Мужчина, у вас что за проезд? - раздался над ним резкий голос с южным акцентом.Бережно прижимая к груди раскисший прямоугольничек, Петрович распрямилсяи встретился глазами с кондукторшей. Та, быстро его оглядев, потеряла кнему интерес и стала протискиваться дальше.- Пенсионный у меня, - растерянно ощупывая карманы, сообщил Петрович.- Вижу, - на секунду обернулась кондукторша.Улучив момент, Петрович протянул ей фотографию. - Сын у меня в армиипогиб. Витенька...Кондукторша скосила глаза.С фото смотрел на нее, улыбаясь кончиками губ, капитан в парадном кителес орденами.Тряхнув перманентом, сочувственно кивнула:- Жаль парня. Молодой. Но ты извини, деда. Если каждый будет... Своих проблем по горло. Ходишь тут с вами, ходишь... Платить никто не хочет. Так, вошедшие, оплачиваем за проезд!Ввинчиваясь в плотную стену пассажирских тел, двинулась дальше.Вложив фотографию в пенсионную книжку, Петрович снова, вытянув впередшею и ссутулившись, полез в пальто. Спрятал свои бумаги и принялсяохлопывать карманы в поисках “маленькой”. Опять нагнулся. Его слегкатряхнули за воротник.- Дед, стой спокойно! Заманал уже! И крутится, и крутится, и шарится все чего-то, блядь, без остановки...Буксуя и рыча мотором, автобус дотащился до метро, облегченно фыркнул ивывалил из себя прелую людскую массу. Так и не отыскав в карманахзаветной бутылочки, Петрович выпал вслед за толпой из автобуса, прошагалпару метров, глядя себе под ноги, и вдруг замер. Уставился, подслеповатощурясь, на яркие огни павильонов, полукольцом зажавших приметрошнуюплощадь.Там кипела жизнь. Ухала быстрая, какая-то вся дребезжащая музыка.Крутились, как на колесе обозрения, румяные куры-гриль. В стеклянныхящиках, окруженные огоньками свеч, прятали от непогоды свои нежные, ужечуть тронутые увяданием лепестки голландские розы. Под ежеминутнообметаемым целофаном мокли газеты с журналами. Три магазина торговали навынос. Один павильон отпускал, знал Петрович, в розлив. Он извлек,откинув полу пальто, из заднего кармана брюк несколько смятыхстольников. Попытался пересчитать, прикрывая от снега, потом мотнулголовой и решительно направился к павильонам.В стоячем гадюшнике с романтическим названием “Амадея”, как всегда, былолюдно и до невозможности накурено. По “Русскому радио” надрываласькакая-то певица, сотрясая развешанные по углам колонки. Глаза Петровича,и без того красные и слезящиеся, совсем не могли ничего разобрать первыенесколько минут. Оглушенный гулом и запахами, Петрович оторопело стоял увходной двери и мигал.Иногда его задевали плечом или просто отталкивали в сторону. Петровичлишь извинялся, кивал головой и бормотал что-то под нос, пожевывая, попривычке, губами. Наконец, подошел к заляпанной стойке с освещеннойвитриной. Отстоял небольшую очередь и оказался перед буфетчицей -толстой раздраженной теткой в очках и кокошнике.- Слушаю, - опершись мощными руками о стойку и глядя в сторону, процедила она.Петрович заискивающе улыбнулся:- Доченька... Мне бы это... Сын у меня...Буфетчица, блестнув очками, взглянула на Петровича.- Что заказываете?Петрович стянул с головы шапку. Сунул ее подмышку. Полез во внутреннийкарман.- Тридцать два исполнилось в марте бы... Сыночке моему... Витюшке... Да вот, глянь-ка, доча, какой Витенька был у меня...Нащупал пенсионное, выудил его из кармана, достал все еще влажнуюфотографию и протянул ее буфетчице.Та отвела его руку в сторону:- Мужчина, вы не один у меня. Очередь не задерживайте. Что брать будете?..- Дед, ну че ты непонятливый такой? Не держи людей. Труба горит и водка стынет! Бери и отваливай! - сипло пролаяли ему над самым ухом.От испуга Петрович засуетился, выронил шапку, нагнулся, поднял ее, ужесовершенно грязную. Торопливо спрятал фотографию и положил на треснутоеблюдечко перед собой сто рублей:- Мне помянуть бы... Витюшку-то... Беленькой, подешевле что, грамм сто... Давай, доча, сто пятьдесят сразу... И бутербродик какой, если есть...- С семгой, с ветчиной, с сельдью и сыром, - с ненавистью уже произнесла буфетчица.- С селедочкой, хорошо, давайте, - согласно закивал Петрович. Получив белый пластиковый стаканчик с отдающей ацетоном “Завалинкой” и завернутый в тонкую пленку бутерброд, Петрович отошел от стойки и оглядел зал.За половиной из дюжины столиков кафешки переминались, горланя иразмахивая руками, хозяева местного рынка - одетые во все черное,черноволосые, черноглазые и черноусые хачики. К этим Петровичу идти нехотелось, и он подошел, бочком как-то, к столику у ближней стены. Заним, разделенные между собой бутылкой “Гжелки”, стояли двое приличного,как показалось Петровичу, вида парней.- Не помешаю, ребят? - Петрович вопросительно кивнул на их столик и сделал своим стаканом чокающий жест. - Сына помянуть моего не откажете? Умер он у меня.Парни переглянулись. Один пожал плечами. Другой замахал ладонью, словноотгоняя стаю мелких назойливых мушек.- Иди, иди, отец, других себе найди. У нас дело, ты не обижайся... Разговор важный.Петрович понимающе закивал. Отошел, опять же, бочком. Побродил по залу.Отыскал у окна пустой столик, высокий, чуть ли ему не по подбородок.Поставил стаканчик, развернул, пачкая маслом пальцы, закуску. Глянул вснежную темень за окном, но увидел лишь свое отражение.“Я ли это? ” - вдруг подумал Петрович. Шагнул поближе к окну. Холодея,вгляделся в свое совершенно незнакомое лицо. Вспомнился почему-тожалобный стон автобусной “гармошки”, и Петровичу вдруг нестерпимо, доломоты в груди, захотелось набрать полные легкие горького воздухазабегаловки и, заполнив все собою, издать громкий, глубокий и печальныйкрик умирающего кита.Петрович прижался морщинистым лбом к стеклу. Отражение надвинулось нанего и исчезло. Теперь он мог разглядеть заснеженный проспект состорожно ползущими автомобилями и темными фигурками пешеходов. Видимо,похолодало, снег уже не таял так быстро, но соляные лужи на тротуаребыли по прежнему огромны и глубоки. Широко расставляя ноги и поднимаясьна цыпочки, прохожие пробирались к метро.Заиграла музыка. Не из радио, из памяти своей, давно уже никудышной,услышал вдруг Петрович что-то до боли знакомое. Отяжелело, заворочалосьбеспокойно сердце, вспоминая незатейливый детский мотив... Утренник всадике... Баянист... Витенька в белой рубашке... Петрович, молодой, вкостюме и галстуке... Рядом Надя... “Пусь бегут ниукузе, писиходы паузям... ” - пропел в его ушах тонким голоском Витя и пропал в гомонезала.Петрович отошел от окна. Отпил половину стакана и принялся жеватьподсохшую селедку. Глаза заволокло пеленой и пощипывало. В теплеПетрович быстро захмелел. Отпил еще половинку от половины. Визгливаяречь хачиков перемешалась со стонами очередной певицы, слилась в одиннегромкий уже и монотонный звук.- Не занято, батя? - услышал Петрович совсем рядом веселый голос и, вздрогнув, очнулся.У столика его стоял круглолицый курносый мужик лет пятидесяти, в мокройблестящей кожанке и шерстяной кепке. Перед собой на подносе мужик держалдва стакана пива и тарелку креветок.Петрович несколько раз моргнул. Не дожидаясь ответа, мужик расположилсяза столиком, с наслаждением отпил из стакана, выудил пальцами из тарелкикреветку покрупней, и, выдирая ей ножки, заговорил, будто продолжаяпрерванный разговор:- Въехал он мне в правую бочину, обе двери вмял. Стойки поехали. Я ему, понял, батя, говорю: ”Ты, говорю, козел, ездить научись зимой, а потом за руль садись! ” Теперь по суду с него ждать придется. “Страховка, страховка!.. ”- передразнил кого-то мужик и подмигнул Петровичу: - А ты чего невеселый такой, а, батянь?Петрович смущенно кашлянул.- Сын у меня погиб. В армии.Мужик сделал еще несколько глотков. Кивнул:- Это плохо. Сочувствую, батя. Крепись, - пальцы мужика проворно расправлялись с темноглазыми ракообразными.- И главное, волокиты теперь - это что-то!.. Нет, чтобы все сразу, по совести решить. Виноват - признай, что нарушил, и заплати. Сервис денег-то сразу требует. А теперь вон я, на метро второй день рассекаю.- Жениться даже не успел. Все говорил, вернусь из Чечни этой проклятой, денег привезу, заживем... А оно вишь как получилось...- посмотрел на собеседника Петрович.Мужик вздохнул и допил первый стакан.- Народу, конечно, мы в этой Чечне положили... - сказал он, отрыгивая в кулак. - О, щас прикол будет! - поднял вверх палец и замер лицом, весь превратившись во внимание.- Есть еще порох в пороховницах и ягоды в ягодицах! - прокричал нахальный голос из угловой колонки. - Рекламная служба “Русского радио”. Телефон...Мужик явно разочаровался:- Да это я уже сто раз слышал! Новое есть у них что-нибудь, или как?Сердито отпил из второго стакана. Вновь принялся за креветок.- Так он у тебя воевал, значит? - двигая блестящими губами, поинтересовался мужик.- Кто? - не понял Петрович.Мужик удивился:- Как кто? Ну, сын твой? Воевал там?Петрович радостно закивал. Придвинулся к мужику, доверительно взял егоза рукав, заговорил, торопясь и сбиваясь:- Офицер он у меня. Капитаном погиб, вот... Майора-то не давали все... Тридцать два почти исполнилось... Парень-то какой видный был!.. У меня и карточка его есть, покажу тебе... А только карточка от него мне и осталась. Ничего больше нет. Ведь и жены у меня нету, и сына отняли теперь... А я остался... Как же это... Теперь куда мне одному-то?..Мужик насупился. Задумался на секунду. Высвободился из пальцевПетровича. Отставил недопитый стакан. Полез в карман и положил на столпару стольников.- Вот, батя, чем богат... Помяни там, сына, значит, своего... Держись, не кисни... А то пропадешь... В наше время, знаешь, как... - мужик засобирался, застегнул куртку, и уже отходя от столика, обернулся и некстати добавил: - Удачи тебе, батя! - А помянуть как же?!. - встрепенулся было Петрович, но мужик лишь махнул рукой и направился к выходу.***Петрович в тот вечер пропил и свои, и подаренные деньги тоже. Осмелев,подходил к столикам, угощал, проливая на пол и стол, водкой, пыталсячто-то рассказать или спеть, дважды терял и находил фотокарточку сына.Несколько раз выходил на воздух, жадно подставлял лицо под все идущийснег, теперь уже мелкий, твердый, остро-колючий, тщетно ловил его губамии ладонями.Мимо, как во сне, беззвучно проходили люди, и тогда Петрович подпевалпесню про пешеходов, и кто-то хлопал его по плечу, смеялся и поздравлялс днем рождения.Вновь возвращался в уже битком набитый зал, хватал кого-то за одежду,падал на грязный пол и снова поднимался, хлопал глазами в ответ наругань и тычки...В конце концов его выволокли под руки из “Амадеи”, протащили к воняющимдаже зимой задворкам рынка, и от души отметелив ногами, бросили за горуполоманных деревянных ящиков.Ушли, возбужденно посмеиваясь.Снег перешел в порывистую, швыряющую целые заряды колких снежинокметель. Петровичу было тепло и не больно. Снег приятно грел его щеку, игде-то издалека, убаюкивающе, снова зазвучала песенка сына."Пьилитит вдуг вайшебник в гаубом вейтайоте..."Витя, он знал это, где-то совсем рядом.http://udaff.com/netlenka/proza/67214.html
См.также
Внешние ссылки
