Русская Википедия:Бланк, Иероним Иеронимович
Шаблон:Фио Шаблон:Оформить Шаблон:Много цитат Иероним Иеронимович Бланк (25 марта 1892 г . (ст. стиль), Николаев — 4 июня 1922 г., Николаев) - поэт, уроженец города Николаева (ныне - Украина).
| Иероним Иеронимович Бланк | |
|---|---|
| Имя при рождении | Иероним Иеронимович Бланк |
| Дата рождения | 25 марта 1892 г . (по старому стилю) |
| Место рождения | г. Николаев (ныне - Украина) |
| Дата смерти | 4 июня 1922 г. |
| Место смерти | г. Николаев (ныне - Украина) |
| Гражданство (подданство) | |
| Род деятельности | поэт |
| Псевдоним | Я. Бланк |
| Подпись | |
Биография
Иероним Иеронимович Бланк родился 25 марта 1892 г . (по старому стилю) в городе Николаеве. Его отец, Иероним Бланк, был провизором. А его мать звали Семирамидой, которая была дочерью потомственного почетного гражданина г. Николаева Самсова Давида Моисеевича.
Иероним Иеронимович Бланк учился в Николаевском коммерческом училище имени статс-секретаря графа С. Ю. Витте. Его стихотворения печатались в газете «Николаевская газета» (в основном о событиях Первой мировой войны), в газете «Известия Николаевского Совета Рабочих и Краснофлотских депутатов». Стихотворения и несколько рассказов Бланка были опубликованы в 1912 и в 1913 гг. в литературно-художественном научно-критическом журнале «Порывы», который издавался в г. Херсон.
В 1918 г. был опубликован сборник стихотворений Иеронима Бланка "Голубая баллада", который до сих пор хранится в Николаевской областной универсальной научной библиотеке.
В 1919 г. Иероним Бланк указал, что проживает вместе с семьей (матерью и сестрой) по адресу: г. Николаев, ул. Потёмкинская, 28 (сейчас - ул. Потемкинская, 34). До Октябрьской революции владельцем домовладения по этому адресу был купец Баскин Берко Хаимович [1].
К 3-ей годовщине Октябрьской революции было опубликовано обращение Иеронима Бланка к красным бойцам Южного фронта, которое носит агитационный характер.
Иероним Иеронимович Бланк умер 4 июня 1922 года в г. Николаеве от туберкулеза легких.
В сентябре 2019 г. был издан сборник стихотворений и рассказов И. И. Бланка: Поэт Иероним Иеронимович Бланк (Сборник стихотворений и рассказов) / Составитель и автор вступительной статьи А. Г. Шаповалов. – Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2019. - 100 с.
Произведения поэта
Осень
(Виньетка)
Плачут дни увядания,
Шелестит листопад,
Осень, странница ранняя
Разукрасила сад…
День отходит. Туманами
Занавешена даль,
Мажет небо румянами
Зоревая печаль…
В пруд, овитый оградою,
Точно дождь лепестков,
Клочья падают… падают
Золотистых шелков…
Я. Бланк
* * *
О ней мечты мои – цветы любви прощальные
В дни тихой осени, когда в больном бреду
Томятся сумерки все тише, все печальнее
В разрушенном саду…
И в сонной нежности молитвы предвечерние
В сердцах измученных цветут все голубей;
Они обманчивы, - любовницы неверные, -
Мои мечты о ней!..
Я. Бланк
Осеннее
Я люблю природы строгое молчанье,
Когда осень стелет желтый свой ковер,
И звучит лугами песня увяданья,
И хоронит были голубой простор.
Липы, облетая, золото роняют
По аллеям хмурым у немых оград:
Так покорно-тихо смерть свою встречает,
Смерть свою встречает скорбный листопад…
Выйдешь в сад и бродишь… Хочется молиться…
Тени прошлых сказок вьются пред тобой:
Девушки и встречи… дорогие лица
Кажутся далекой, умершей мечтой!
И невольно вспомнишь сказочные были,
Отсиявших зорь румяные цвета,
Сердце безнадежно скажет: «В прошлом –
[были,
Не вернутся были больше никогда!»
И склоняясь беззвучно у немой ограды,
Зарыдаешь вдруг с нахлынувшей тоской;
Будет сад молиться в песне листопада
И шуметь опавшей, блеклою листвой…
Я. Бланк
* * *
Сегодня ночь глубокой жутью
Зачаровала тишина.
Как тень бреду я к перепутью, –
Там робко ждет меня она…
В зеркальных водах отраженный,
Как тонко-острый, белый герб,
На небе тусклом и зеленом
Двурогий опрокинут серп…
И в лунной призрачности пятен,
И в смутном трепете зарниц
Мне этой ночью так понятен
Мгновенный отблеск чьих-то лиц…
Я. Бланк
* * *
Мне в эту ночь ты снова снилась:
В гирляндах роз и белых лилий
Стояла в церкви – и молилась
За тех, что святость осквернили;
Стояла робко у колонны…
Когда вошел, звуча шагами,
Заметил я, как взор влюбленный
Метнула ты в пустынном храме…
Бесшумно догорали свечи,
Рыдал орган… скользили тени…
И дрогнули бессильно плечи,
Когда, упавши на колени,
Такая чистая, склонилась
В гирляндах роз и белых лилий…
И – Боже! – За кого молилась?..
За тех, что святость осквернили!..
Я. Бланк
* * *
Может быть, я рано осень вспоминаю,
Золотые липы и туманы,
Рдяность зорь закатных… Право, я не знаю, –
Может быть и рано…
Только сердце что-то все о чем-то стонет
Пред кончиной огненного лета, –
Только сердце что-то скорбно все хоронит
В ярком блеске света…
Я. Бланк
* * *
На развалинах
(Этюд)
Постройка дома Андрея Петровича подвигалась быстро. Андрей Петрович уехал в соседний город за деньгами, а когда приехал, - гордо выпятив каменную грудь, глядя пристально-жутко темными впадинами окон, встретил его второй этаж дома.
Второй этаж!.. Как восторженно забилось сердце Андрея Петровича!.. Счастливый и радостный, он долго не мог оторвать горящего взора от новой громады…
Долго глядел он с ясным восторгом, как глядит ребенок в наивной радости на незнакомого «дядю», о котором он не раз мечтал и грезил.
Второй этаж!..
В нем он, конечно, устроит первоклассную, роскошную гостиницу: длинный, пустынно гулкий коридор с множеством дверей по обе стороны; блестящие паркеты с цветными узорами; ресторан с расписными стенами, стильной мебелью и франтоватыми официантами.
Стучали молотки. Рассыпавшись по огромному туловищу гиганта, работали крошечные, такие потешные своей серьезностью, карлики. Взобравшись на второй этаж, важно, погруженные в работу, взмахивали они своими молоточками и отбивали осколки. Каменный великан, казалось, уснул. Ему было все равно…
А Андрей Петрович глядел и думал. И в его старом, испытавшем столько горя сердце расцветала большая, неожиданная радость. И когда тихо подошла к нему любимая его дочь Валечка и осторожно тронула его за рукав, Андрей Петрович вздрогнул и обернулся.
- Чего тебе?..
- Аня уехала в город, - сказала она глухо, и это вышло у неё так, точно извещала она о смерти сестры.
У Андрея Петровича глаза сделались большими и выпуклыми, а лицо – белым как стена. Валечка сказала ему, что Аня, прощаясь с нею, говорила, что больше не вернется.
Андрей Петрович бессмысленно поглядел на постройку, потом перевел глаза на Валечку, потом – снова на постройку, и вдруг из его побледневших губ вырвался недоумевающий, вопрошающий лепет. И трудно было понять, был ли то крик заглушенный или просто вздох наболевшего сердца, у которого старая, затянувшаяся рана раскрылась вновь.
- Волосы седы у меня, - лепетал жалко и беспомощно Андрей Петрович.
- Седы волосы, как у старого хрыча! – и указывал пальцами на белую бороду.
– Не мучьте меня, детки мои!.. Старика ведь мучаете… последнюю радость отнимаете!..
Плакал Андрей Петрович по-стариковски, тяжело всхлипывая и захлебываясь слезами.
* * *
Вечером в тот же день Андрей Петрович, напившись чего-то, от чего он быстро захмелел, рассказывал своему домашнему доктору, как он выгнал из дому сорокалетнюю жену за то, что та, влюбившись в безусого поручика, не стыдясь своих взрослых детей, ходила к нему. Это продолжалось до тех пор, пока Андрей Петрович окончательно не решил унизить мать своих взрослых детей. Собрав их всех вокруг себя, он пошел с ними в квартиру поручика и показал им сцену, от которой и сам пришел в ужас. В тот же день он дал жене на дорогу денег, и она уехала к отцу, а Андрей Петрович остался один…
Дорого ему обошелся этот день. Его старшая дочь, и без того болезненная и хрупкая, нервно заболела. Ее увезли куда-то на лечение. А после узнал Андрей Петрович, что уехала она совсем не на лечение, а к матери. И все это устроила сама же мать, эта, как он думал, умная, рассудительная женщина. Два сына студента не захотели, после позора матери, оставаться в этом городе. Валечка, с отчаяния, чуть не застрелилась, а Ванюша с тех пор по целым дням забившись, как затравленный зверек, в какой-нибудь угол, плакал беззвучно… Наконец, Аня, – и лицом и характером вся удавшаяся в мать, тоже сбежала в какой-то город, как сказала сегодня Валечка, – и не вернется.
Андрей Петрович все это почти бессвязно рассказывал доктору и после каждой сказанной фразы с горечью и обидой произносил: «Каково?» – и нервно бил себя кулаком в грудь; по загорелым волосатым щекам старика – видел доктор – медленно ползли крупные, блестящие слезы… Доктор внимательно слушал его, по временам ощупывал пульс, качал головой и когда, наконец, Андрей Петрович окончил, – не глядя на него, сказал лениво и спокойно:
– Волноваться нельзя вам, Андрей Петрович; сами знаете – сердце слабое.
А Андрей Петрович снова бил себя в грудь кулаком, рвал густую седую бороду и плакал беспомощно, стариковским всхлипыванием.
* * *
Дальше – вот как началось. Ночь, в которую это произошло, была душная, темная и мучительно длинная, словно созданная для тревоги и бреда. Таинственная тишина, притаившись, злобно настороженная, распластала свои огромные крылья и в черной мгле, задыхаясь от безумного бреда, корчилась, дрожала и стонала у изголовья Андрея Петровича. И за каждым окном, там, на улице, кто-то бродил, ширкал ногами в плиты тротуара и в каждое окно кто-то стучал костлявыми длинными пальцами. Их, верно, было много, этих ночных гостей ужаса… Они ни на минуту не отходили от окон; и если одни, молча притаившись, стучали в стекла, другие бродили по тротуару, смеялись глухо и беззвучно подавленным, старческим смехом, а потом шли на смену своим товарищам.
Так казалось Андрею Петровичу. Он лежал на спине, глядел в потолок и думал о том, что вот сейчас, в другой комнате, спят Валечка и Ванюша.
Валечка, верно, раскинула ножки, запрокинула головку, а Ванюша сжался весь в комочек, как котенок, и дышет тяжело, глубоко и жадно…
– Бедненький!..
Потом он неожиданно почему-то представил себе постройку, вполне законченную. Дом в три этажа… балконы… ряды окон… И вдруг – Аня!..
Андрей Петрович приподнялся, нащупал под подушкой коробку спичек, чиркнул и зажег ночник. Большие, неуклюжие тени поползли по стене, слились углами и перегибами и начертили крупную, лохматую голову, не то тигра, не то собаки…
– Аня! – вспыхнула мысль – и потухла.
И как всегда бывает, когда хочешь забыть о чем-нибудь, не думать, – упрямо и настойчиво снова вспыхнула и разгорелась эта назойливая мысль.
И видел Андрей Петрович далеко-далеко, в каком-то незнакомом шумном городе с башнями и высокими домами Аню, свою родную Аню. Идет она по улице, ищет и зовет к себе всех глазами… Румяна на щеках, глаза подведены и груди девичьи, нежные, целомудренные – бесстыдно раскрыты… Идет его любимая Аня… шуршит шелками…
Андрей Петрович, дрожа и трясясь, встал, накинул на себя халат, вышел в коридор и позвал старую Марфу-экономку…
– Окна заперла? – каким-то шепотом спросил он её, словно стыдясь чего-то.
– Заперла, Андрей Петрович… Как же, беспременно всегда запираю, – ответила она, удивленно глядя заспанными глазами на хозяина.
– Можешь идти… только странно что-то… Всё ходит кто-то под окнами и посвистывает… Слышишь? – и глаза Андрея Петровича, когда взглянула на него Марфа, были большие, выпуклые, точь-в-точь как у затравленного зайца.
Оглянулся робко и тревожно, когда утихли шаги в коридоре, подошел к образам и, бледный, дрожащий, склонился пред ними… Побелевшими губами шептал бессвязно, крестился и клал низкие поклоны:
– Господи, помилуй мя, грешного… помилуй мя, грешного, Господи!..
А ночь темная, душная, мучительно длинная бродила по пустынно-гулким комнатам, и в притаившейся тишине слышно было, как барабанил кто-то четко по стеклу костлявыми пальцами… И ходили… и шаркали ночные гости по плитам уличного тротуара…
Я. Бланк
* * *
Город вблизи
(Этюд)
У Верочки был старый лягавый пес с большими, умными глазами. Этого пса подарил ей жених её, Павлуша, когда уезжал в шумный чугунный город. Сказал, что едет на несколько дней, но не вернулся. Помолвка расстроилась. Родители называли её Павлушу негодяем и говорили, будто в городе он сошелся с какой-то ветреной женщиной, которая подводит глаза, румянит щеки и ходит по улицам в шляпе с большими красными перьями.
Верочка полюбила Цыгана. Он так и остался при ней. Иногда она вспоминала Павлушу и плакала, но как раз к весне она забыла о нем. Её знакомство с Павлушей было в средних числах октября; потом, в ноябре, он уехал, а в начале декабря родители объявили Верочке, что Павлуша – негодяй.
Жили они за городом. Когда неожиданно пахнуло весной, к ним в поля приехал незнакомец с беспорядочными вихрами волос на голове и черными грустными глазами. У него было бледное красивое лицо и тонкие алые губы. Когда он смеялся, ровные, острые зубы сверкали ослепительной белизной. Говорил он медленно, но очень стройно, красиво составленными фразами. Когда он говорил, – слегка наклонялся, и своими большими загадочными глазами смотрел в упор. В такие минуты у него дрожали тонкие чувственные ноздри…
Незнакомец начал часто захаживать к ним. Жаловался, что здесь очень скучно, что он приехал по необходимости, так как доктора выслали его из города и посоветовали ехать в поля для поправления здоровья. Родители внимательно слушали, качали головой и часто испуганно глядели на Верочку.
Это было в начале весны. А когда на полях поднялась трава и весенней синевой развернулось над ними небо, а у оград распустилась душистая сирень, – Верочка и незнакомец были уже помолвлены. Он оказался знаменитостью. Когда он шел по городским улицам, многие останавливались и шепотом говорили: «Поэт Славин».
Верочка полюбила Николая. На праздники Верочку отпустили с ним в город. Они ходили там по ресторанам. Он угощал Верочку вином и в кругу знакомых мужчин говорил ей «ты» и называл «Верусей».
Она выпила много вина…
Он, в отдельном кабинете ресторана, где никого не было, целовал её, гладил её волосы… Верочка, смеясь, шептала «милый» и, как змея, извивалась у него в руках. А потом упала на колени и плакала. И крупные слезы текли по раскрасневшимся щекам, дрожали руки, такие длинные, белые, гибкие и тянулись к нему, просили о чем-то, молили… И страшно, безумно страшно было, когда вдруг погасло электричество и в комнате сделалось темно и тихо, так тихо, что слышно было только его тяжелое дыханье…
На рассвете они уехали в гостиницу, и весь день пролежала Верочка. Он сидел у её изголовья и долго осторожно и медленно, отчеканивая каждое слово, говорил ей бесстыдные вещи. Он говорил, что любит не душу, а только её тело; шептал ей, что она красива и молода, и что красивые и молодые должны жить, потому что для них вся жизнь состоит из удовольствий и наслаждений. Как много на свете некрасивых женщин, которым не следовало бы и родиться!.. Ведь они обречены на самое безрадостное существование, и он презирает некрасивых женщин, даже если бы они были умны и образованы. Как они противны ему!.. Но зато как радостно быть красивой, молодой женщиной и чувствовать, что… Да, да, красивая женщина должна гордиться, что она приносит собой столько наслаждений и восторгов мужчинам! Все, например, теперь ему завидуют… Разве не чувствовала она на себе столько восторженных взглядов? Все мужчины в городе говорят о ней, на устах у каждого её имя… А вчера его встретил один приятель и спросил, с кем это шел он на днях по улице? «Как она интересна!» – говорил приятель с завистью.
«Она пришла с полей!» – ответил он приятелю. – Не правда ли, как красиво звучит: «Она пришла с полей!..»
И много еще речей бесстыдных шептал тогда ей Николай…
На полях шелестел ковыль, когда они ехали домой по полю. Бледно-розовой дымкой затянулись дали. Бесшумно сгущались сумерки. Впереди была большая широкая степь, а позади чугунного города – беспорядочно рассыпанные огни. Мерно катилась пролетка по серой прямой дороге и глухо стучали копыта о рыхлую землю.
Приехали. Залаял и выбежал Цыган, виляя хвостом. От радости запрыгал и закружился. И вдруг что-то робко и осторожно вошло в душу Верочки; вошло так неожиданно, точно кто-то бросил маленький, кругленький камешек прямо в сердце. Зарыдала Верочка. Бегала и суетилась седая мать; насупив брови, дулся старик, и говорил нежные, тихие слова пышнокудрый Николай. Приумолк старый Цыган, глядел своими большими, печальными умными глазами на Верочку; и когда все ушли, бродил понуро, поджав хвост и вытянув морду, в скорбной собачьей думе. А ночью, пугая детей, выл жалобно и протяжно на белую луну…
Беспощаден и строг был отец. Как ребенок, плакала старушка мать и бессвязно повторяла: «Верочка… наша единственная!.. Да что же это, пресвятая Богородица! Да что же это, Господи!» – и молилась ночами пред образом. Похудел старый Цыган: не ест ничего, не спит; по ночам только воет. Молчит Верочка, упорно молчит, и бледная, бессильная, точно лилия надломленная, думает о чем-то… И тянутся, словно по небу тучи свинцовые – темные, огромные думы. С невинной печалью глядят на всех голубые глаза. Не сердится Верочка, не укоряет, только болеет душой, и с каждым днем гаснет и увядает в ней пышная цветущая молодость.
Словно огнем сжигает поля августовское лето. Целыми днями висит над землей знойная, сухая пыль… И брызжут серебряные росы на цветы в душные ночи. А эти ночи обвевают, порой, светлыми воспоминаньями душу Верочки, касаются пахучими руками струн сердца. Звенят эти струны, звенят и рыдают и зовут куда-то!.. И выплывает в дали минувшей полузабытый в прошумевших днях образ Павлуши.
Втихомолку, чтоб родители не узнали, Верочка написала Николаю в город. Ждала и томилась. А когда получила ответ, ушла в поле и целый день, до поздней ночи, бродила там. Вернулась, потому что Цыган прибежал. Но вернулась уже другою: проболевшей, прострадавшей, новой и сильной… Кто-то зажег злобные огоньки в голубых глазах.
Николай писал: «Прости за все. Спасибо за радость и счастье, что ты внесла в мою жизнь. Не душу твою, а тело твое люблю я до сих пор. Знаю я, что ты страдаешь, но… будь женщиной! Придут другие, такие же, как я, быть может, лучше меня и принесут с собой много радостей и восторга. Прощай и прости. Николай».
Павлуша вернулся в поля. Его видели многие. Он часто бродит теперь около усадьбы. Перестал выть Цыган. Отец уехал в город, а мать – то чулки вяжет, то читает главы из Евангелия.
Однажды, когда возвращалась Верочка с полей, кто-то позвал её. Оглянулась – и увидела худое, бледное лицо Павлуши. Он стоял и протягивал ей руки.
– Здравствуйте!
Не ответила Верочка. Спросила:
– Вы из города?
– Да, – сказал Павлуша и вдруг, словно осунулся, как-то съежился весь и медленно поднял на нее серые глаза.
– Да, из города, – повторил он.
– Я не ношу красных перьев, – сказала Верочка, зло смеясь, не подвожу глаза, но у меня зато есть серьги с розовыми кораллами, которые подарил мне Николай.
Сказала – и пожалела. Еще бледней стало лицо Павлуши.
– Прощайте! – глухо произнес он. – Прощайте! – повернулся и ушел.
Долго смотрела ему вслед Верочка, хотела крикнуть, чтобы вернулся, хотела сказать что-нибудь нежное, ласковое. Молчаливым воспоминанием выросла злоба против Николая. И захотелось вдруг назло ему целовать это бледное лицо Павлуши, чтобы хоть этим, быть может, причинить ему боль! А Павлуша шел сгорбившись, точно нес на спине большой, тяжелый камень; шатаясь, как пьяный, шел он туда, где безлюдным простором желтели опустелые, сгоревшие поля…
Глубокой ночью, снова вытянув морду и поджав хвост, выл старый Цыган, точно ожидал чего-то страшного, чуял то, что должно было свершиться в еще неродившийся день. И вой его жалобный и протяжный надорванной болью вползал в душу, будил забытые воспоминания, раскрывал затянувшиеся раны, словно рыдал над неостывшим еще дорогим покойником. А на рассвете уснул Цыган… и больше не просыпался. Павлуша с лихорадочно блестящими глазами проходил мимо, увидел его – и застрелил своей охотничьей двустволкой, той самой, которой час спустя застрелился сам…
В день, когда незнакомые люди из города хоронили Павлушу, Верочка рыла яму для старого Цыгана. Стояла уже осень. На полях бродили туманы. Под ногами шуршали листья. И ими Верочка засыпала кровавую рану Цыгана, надев ему на шею розовую ленточку…
В эту осень ушла в город Верочка. Ушла и захлебнулась в волне разгула. Купила яркие перья. В шелках ходит по улицам, подводит глаза и румянит щеки; пьет вино и водку, и в дорогих, роскошно убранных кафешантанах поет циничные песни…
А за желтыми, опустелыми полями грустят две одинокие могилы, и в глухой усадьбе по ночам плачут, обнявшись, старики:
– Верочка наша! Единственная… Да что же это, пресвятая Богородица! Да что же это, Господи!?..
Я. Бланк
* * *
Женщина с золотыми локонами и моё голубое дeтство
(посв. Влад. Каждану)
Маргарита… папа… Старый наш пес Бой… Всe они умерли! Маргарита ушла куда-то; куда – я не помню. Говорят, купила в аптекe карболку у хромого нeмца Крауза (я его всегда дразнил: «нeмец – перец колбаса, сeл на лошадь без хвоста»), и выпила. Вот дура! Когда мама заставляла её пить горькие лекарства, - не хотeла. Ей и варенье обeщали, и новые серебряные пятачки и … все, что угодно, - ни за что не хотeла! А вот карболку – выпила. Её привезли домой. Какой-то чужой господин нашел её в парке и привез. А через три дня ее увезли похоронщики. Мама плакала. Старая Федосья ходила все по комнатам, крестилась и скоро, очень скоро, так, что даже трудно было понять, говорила:
- Господи… Господи… Господи!.. – А потом упала и выла как собака.
Жаль, что все это было очень давно, - многое забыл.
… Папа умер от удара. Так рассказывали большие. А старый пес Бой – околeл. И еще я помню, как Пахом, наш дворник, говорил: «Всe – околeем!» Чудак он был, этот Пахом! Людей ненавидeл, а собак любил. Нищим в копeйке отказывал, со двора метлой выгонял, а собак кормил пшеничной кашей.
- Всe мы, - говорил, - твари! Каждую жалеть надо. Людей Бог жалeет, хотя не стоят они того, а собак кто пожалeет? Бессловесные они. Страдать только могут… глазами то… Глазами только и говорят… Вся скорбь – в глазах.
Пахом любил пить. Отец называл его «пьяницей», а он отца – «барином».
Все это было очень давно. Мне было тогда восемь лeт. К нам из Петербурга приeхала тетя. Я с мамой встрeчали её на вокзалe, и домой eхали втроем на одной пролеткe. От тети Лиды приятно пахло дорогими духами. Я сидeл напротив, у её ног, на скамейкe. Она мамe говорила что-то и смeялась, и я видeл её бeлые, как снeг, зубы. Не у кого я не видeл таких зубов. И волосы у неё были какие-то особенные… свeтлые. В нeкоторых мeстах они казались золотыми. У тети Лиды – говорили на кухнe – муж застрeлился… ревновал… Так и говорили: «Рев-но-вал»… И еще говорили, что тетя любит мужчин. Мама отдала ей комнату Маргариты (Маргариты тогда уже не было), и тетя Лида поселилась в ней. Часто, когда двери её были прикрыты, я, проходя мимо по коридору, молча останавливался и слушал… Звенeли флаконы… шелестeли ожерелья (у тети Лиды было много прекрасных ожерелий с розовыми камушками. Она надeвала их, когда уeзжала на бал или ожидала дома знакомых мужчин). Я стоял долго у дверей её комнаты и думал: «Тетя Лида одeвается… какая она красивая!..» А потом выходила тетя Лида и говорила:
- Доброе утро, Павлик! (Тетя Лида меня называла иногда «Павликом», а иногда «Павлушей»). – Доброе утро, Павлик!..
Я весь день припоминал, как она сказала?.. Павлик! «Доброе утро, Павлик»… Слово «доброе» она протягивала, а когда произносила: «Павлик» - улыбалась. И я не мог смотрeть ей в глаза. Мнe было стыдно… А вдруг она знает, что я о ней по цeлым дням думаю?.. Она выходила к утреннему чаю в розовом платьe, а к вечернему – в лиловом. Тетя Лида была очень богата. Когда на кухнe Федосья говорила о ней, – всегда плевалась… И ночью, когда я не мог уснуть, я молился:
«Милый, добрый Боженька! Пусть тетя Лида всегда будет такой молодой и красивой… Не надо ей старeться!.. Пусть её волосы никогда не будут серебряными – они золотые. Пусть её наряды всегда будут такие же дорогие и душистые... Милый, добрый Боженька, пусть тетя Лида никогда не уeдет! Пусть тетя Лида вeчно живет с нами!..»
Молился при свeтe ночника тихо, чтобы мама не услыхала. А утром у меня лицо было блeдное и глаза усталые... Ждал у столовой или у дверей её комнаты. Скоро выйдет и скажет: «Доброе утро, Павлик!»… Но выходила тетя Лида очень поздно...
*
* *
Часто по вечерам к тетe Лидe приходили мужчины в черных смокингах. Обыкновенно открывал им нашу парадную – я. Они звонили очень громко, – так звонят только почтальоны, – и я узнавал их по звонку. Когда я открывал им, они спрашивали: «Дома Лидия Николаевна?» и уже стягивали с рук перчатки. Как они были увeрены! За эту увeренность мнe, однажды, захотeлось их наказать. Я какому-то сказал: «Дома нeт!» Мужчина в черном смокингe ушел, но когда об этом узнала тетя Лида, весь вечер не говорила со мной... Они были очень противны, эти черные смокинги... Их даже на кухнe не любили. Федосья называла «развратниками», а горничная Маруся – «старыми холостяками». Они всегда ей давали «на чай».
«Бесстыдница» – сказал Пахом, когда я спросил, как ему нравится тетя Лида?.. Отчего они её не любили?.. И мама, с того дня, как приeхала тетя Лида, стала молчаливой, печальной, часто сердилась на меня и приказывала: «Не смeть входить без разрeшения в комнату тети Лиды, когда там мужчины!..»
Эти противные мужчины почти всегда уходили послe двeнадцати, и в такие дни тетя Лида не выходила ко мнe и не говорила: «Спокойной ночи, Павлуша». Она весь вечер смeялась – и я не мог уснуть. Я молился... А за стeной звучали противные голоса. Но иногда становилось там как-то странно-тихо и я слышал: «Оставьте!» – строго говорила кому-то тетя Лида. – «Вы мнe надоeли! Все это старо... Налейте... Смeлeе!.. Вы льете мимо. У вас рука дрожит»... – И громко смeялась... Так я помню, смeялась мама, когда ее обижал отец...
*
* *
Тетя Лида долго послe своего приeзда получала из Петербурга письма. Обыкновенно приносил их ей я. Читать я не умел, но по запаху (они были очень пахучи) и по цвeту (всегда в голубых конвертах) догадывался: «от него». Он – рассказывала мнe Федосья – цeловал в Петербургe тетины косы и руки. Цeловать тетю Лиду можно было только дядe. Так – по закону. Но тетя Лида позволяла цeловать себя и ему. И оттого тетя Лида была грeшная... Я все знал, все!.. И даже то, что у нас цeловали тетю Лиду эти противные, «увeренные», черные смокинги. Вот отчего мама мнe приказывала: «Не смeть входить в комнату тети Лиды без разрeшения»…
В дни, когда тетя Лида из Петербурга получала голубые письма, я молился так: «Милый, добрый Боженька! Прости грeшной тетe Лидe... Она так молода и красива! У неё – золотые волосы... Милый, добрый Боженька, прости грeшной тетe Лидe!..»
Я помню день, когда я поцeловал в губы тетю Лиду. Она была именинница. Этот день я не забуду, хотя он был очень давно. Вечером мнe сказала мама: «Завтра надо поздравить тетю Лиду». А когда наступило «завтра», в любимом, матросском костюмe (это был мой праздничный костюм) я вошел к ней. Я раньше постучал, хотя мужчин там не было.
– Это ты, Павлик? – спросила за дверью тетя Лида. – А я еще не одeта...
И, когда я вошел, тетя Лида поправляла одной рукой свои золотые, падающие волосы... В беспорядкe на её столикe лежали изящные флаконы духов, пудра и щипцы для завивки волос. На полу валялись осколки вчера разбитого мужчиной стакана... На окнe были цвeты: в высоких хрустальных вазах – курчавые хризантемы… Вeрно до меня тетя Лида читала старые письма от «него». Много голубых конвертов было рассыпано на столикe.
Я сказал: «С именинами!» - и больше ничего. А тетя Лида подошла близко, наклонилась, обняла и мы поцeловались… Лицо тети Лиды было очень душистое. Завитушки её волос тронули мои щеки… Я закрыл глаза. Поцeлуй был очень долог. Я почувствовал её бeлые, холодные зубы. В тот миг я ни о чем не думал. Мнe захотeлось, не отрываясь, цeловать её розовые плечи и грудь… Но чьи-то шаги в коридорe приближались. К тетe Лидe шла мама – мнe стало стыдно… Я отошел к окну…
- Однако, цeловать – ты мастер! – сказала пылающая тетя Лида. В это время в двери постучали. И когда вошла мама, тетя Лида, указывая на меня, проговорила: «Он растет у тебя маленьким звeрьком»… Лицо её было хитрое, но голос спокойный.
*
* *
Все чаще по вечерам являлись черные смокинги. Старые знакомые приводили с собой новых. Новые – других новых. Они кричали и нахальничали, потому что многие из них приходили пьяные. Чаще в тетиной комнатe хлопали и звенeли бутылки, падали на пол и разбивались дорогие стаканы. Они смeялись громко – эти «увeренные смокинги», - но громче всeх обыкновенно смeялась тетя Лида… В такие вечера я уныло бродил по комнатам. В столовой было жутко-тихо… Жужжали мухи и, не умолкая, тикали скучные большие часы… В тетиной комнатe смeялись, пили, шутили и разбивали стаканы, а в залe – плакала мама.. Она стояла у папиного портрета, закрыв руками лицо. Её плечи дрожали. Выходило, будто бы она плачет над папой. Но я знал, что это не так. Мама плакала из-за противных, нахальных смокингов… Однажды я подошел тихо на цыпочках (я иногда подражал кошкам: я видeл не раз, как они бесшумно крадутся к воробьям), тронул маму за локоть и спросил; мой голос был неувeрен, потому что мама испугалась и я боялся, чтобы эта продeлка не стоила мнe дорого…
- Зачeм ты плачешь? – Но мама не наказала меня. Я долго потом думал: отчего мама не наказала? Она только посмотрeла на меня… Глаза её были грустные и усталые. Ничего она не отвeтила. Но мнe показалось, будто глаза сказали. Что сказали – не понял… Не мог понять. Но они (я знаю навeрно) сказали.
Прошло много лeт. Мама умерла. Но я никогда не забуду её глаза. Они мнe часто снятся… В моем далеком дeтствe вeчно живут: душистая тетя Лида с золотыми волосами и мамины глаза…
*
* *
Я был очень рад, когда узнал на кухнe о том, что один из черных «увeренных» смокингов, который часто приходил к нам и разбивал стаканы, - умер. Он умер неожиданно. Тетя Лида три дня не выходила из комнаты. Всeм смокингам, которые звонили увeреннeй обыкновенного, говорили: «Дома нeт». И, не успeв стянуть с рук перчатки, они уходили, а я стоял у окна и их спинам показывал большущий нос… Так им и надо, пусть не приходят! Во-первых, будет меньше разбитых стаканов, во-вторых, тетя Лида не будет такая грeшная, и в-третьих – мама не будет плакать… Так я думал в первый день. Но оказалось иначе. Стаканы разбивала сама тетя Лида (ей в комнату вносили шампанское в красивых бутылках). Мама плакала и стучалась к тетe Лидe, но тетя Лида не хотeла ей открывать. В кухнe Федосья мнe многое рассказала и я узнал, что «черный смокинг» застрeлился… Как дядя. Черный смокинг застрeлился из-за тети Лиды… Боже, какая она грeшная!... Мнe стало грустно и я заплакал.
*
* *
И вот побeжали дни. Они бeжали долго, унося с собой свои радости и печали. Они бeжали рядами, как солдаты, одни за другими, одни за другими до тeх пор, пока не добeжали до отъeзда тети Лиды.
Как все это давно!... Мама мнe сказала:
- У тебя будет новый дядя… А в кухнe говорили: «Содержанка нового подцeпила; и нового в могилу загонит»…
Стал приходить к нам толстый, бритый человeк с огромной лысиной на головe. Он был очень богат: каждый вечер приносил тетe Лидe кольца, серьги и ожерелья…
«Никто так не любит тетю Лиду, как этот дядя», - думал я. Мама перестала плакать. Мнe нравился новый дядя. Я однажды ему поцeловал руку, и за это на другой день он принес мнe большую, красивую коробку шоколадных конфет. А когда об этом узнала Федосья, сказала:
- Вот так и твоя тетя: цeлует – и за это получает.
- Но вeдь он ей не приносит конфет? – отвeтил я, удивленный и обиженный…
- Тебe конфеты, а ей – кольца, бриллианты, золото…
Тогда я подумал: «Неужели все это так? Значит, он цeлует ее каждый день… И она его? С каждым днем тетя Лида становится грeшнeе!» Я начал чаще молиться:
«Милый, добрый Боженька! Прости грeшной тетe Лидe: она так молода и красива!... У неё золотые волосы… Милый, добрый Боженька, прости грeшной тетe Лидe!…»
*
* *
Тетя Лида уeхала. И я скоро узнал, что переeхала она в квартиру толстого, бритого, с огромной лысиной человeка, который не был вовсе моим дядей. Прошел год. Толстый, бритый, с огромной лысиной человeк истратил казённые деньги и за это попал в тюрьму. Тетя Лида уeхала опять в Петербург. Двери её комнаты заставили тяжелым шкафом, чтобы туда никто не входил. В большой квартирe остались только я и мама. Мы плакали иногда, по вечерам, и молились. Мама – о папe и Маргаритe, я – о тетe Лидe… И снова побeжали дни. Бeжали скучные, однообразные, как тиканье больших столовых часов… И в каждом днe была моя молитва о далекой тетe Лидe… Бeжали дни три года, пока не добeжали до «2-го февраля».
Второго февраля умерла мама…
Приeхал сeдой незнакомый старик, дядя моего отца… Рассчитал горничную Марусю, старую Федосью и Пахома… Уходя, Федосья меня поцeловала и сказала:
- Не забывай никого! – И я вспомнил далекую тетю Лиду…
Продали наш дом, гдe когда-то жили: папа, Маргарита и старый пес Бой… Продали всю обстановку, большой, коричневый шкаф (в нем долго послe смерти Маргариты хранила мама её нарядные платья)… Продали круглый маленький столик, прекрасный мраморный столик, на котором звенeли флаконы и дорогие ожерелья красивой тети Лиды… Продали большой письменный стол, за которым когда-то сидeл молчаливый, угрюмый отец… Продали стулья, картины… занавeски… И с ними продали чужим, незнакомым людям мое свeтлое голубое дeтство…
*
* *
Прошли годы. Я стал большим и узнал многое, чего раньше не знал. Время уходит… Не умолкая, тикают часы. Дни бeгут поспeшно-торопливо и уносят с собой все дальше и дальше умирающие сказки… Сказки о старой Федосьe, Боe, об отцe и сестрe Маргаритe, сказки о далекой душистой женщинe с бeлыми, как снeг, зубами и золотыми локонами… Сказки о сердитом, ворчливом Пахомe и его глубоко правдивых, вeчных словах…
Время уходит… Не умолкая тикают часы… Дни бeгут поспeшно-торопливо и уносят с собой все дальше и дальше умирающие сказки… Им на смeну идут сeрые были…
*
* *
Я недавно был в Петербургe и заeхал к тетe Лидe. Лицо её сморщилось и пожелтeло. Золотые волосы стали серебряными, и от неё больше не пахнет дорогими духами. Она живет одиноко в бeдно убранной комнатe; по вечерам также пьет вино, но не такое, как прежде, - дешевое. Ее также посeщают мужчины, но не такие как прежде, - сeрые сюртуки… А когда-то были шампанское и смокинги!
Мы расцeловались и долго молчали…
- Как давно мы не видeлись! – глухо и устало сказала тетя Лида.
- Да, - отвeтил я. – Мама умерла… Продали дом… Нeт отца и Маргариты… Околeл старый Бой, ушла Федосья, Пахом и горничная Маруся!..
Тетя Лида закрыла лицо руками. Потом мы вмeстe пили. И ночью, когда я был пьян, я рассказал тетe Лидe о маминых глазах, о её поцeлуe и о моих молитвах…
- Тетя… Я тебя любил!... Помнишь, в день твоих именин мы поцeловались?.. Я по ночам молился о твоих грeхах… Днем у меня было блeдное лицо и усталые глаза. Я иногда стоял у твоих дверей, робко прислушиваясь к звону нарядных флаконов и шелесту дорогих ожерелий… Я думал: «Тетя Лида одeвается… Какая она красивая!..» Я думал: «Счастливые черные смокинги, - они ее цeлуют!..» Тетя, я однажды вошел к тебe в комнату… Там никого не было… Я цeловал твои шелковые платья… Потом… я упал на колeни и шептал: «Тетя Лида, я тебя люблю…» - шептал: «тебя люблю!..» Потом я молился так: «Милый, добрый Боженька! Прости грeшной тетe Лидe!.. Она так молода и красива!.. У неё золотые волосы… Милый, добрый Боженька, прости грeшной тетe Лидe!..»
- Тебя старая Федосья называла «грeшной», а Пахом – «бесстыдницей»… Да, все это было!.. Я помню, как часто… из-за тебя плакала моя мать… моя мать!.. Я однажды увидал её глаза… Я их никогда не забуду… её глаза!.. Ага: и у тебя теперь дрожит рука? Ты проливаешь на стол … вино пр-о-ливаешь на стол… Неужели… пьяна… уже пьяна!?.. Тетя, не плачь! Выпьем за… старость!.. за прозу старости… за одиночество старости!.. Лей больше!!...
«Бы…ыли когда…а…то и мы рысака…а…ми!..»
Молча, схватившись за голову, бессильными, дeтскими слезами плакала старая, высохшая пьяная тетя Лида…
Я. Бланк
* * *
Не грустите! Тихий сумрак... В серебристо-лунном свете вянут синие фиалки
Томных глаз…
В нежно-сумеречной сказке одиноко и бесстрастно я – ваш рыцарь – воспеваю
Вас…
Я прошу вас: не грустите! Пусть опять блеснут фиалки, тёмно-синие фиалки
Томных глаз…
Ваша грешная улыбка... Звонкий смех, как трель цевницы... Я прошу вас:
Улыбнитесь только раз!..
Вы – мадонна!.. Нет, простите, вы – прекраснее мадонны! Я не видел у мадонны
Эту прелесть томных глаз…
Вы – весталка… «Дама в черном»… Вы – инфанта! Ваша свита – мы, поклонники, мы – принцы...
Много нас!..
Я. Бланк
*
* *
Сегодня в окнах гостиной
Так странно увидеть огни, –
Кто елку зажжет в гостиной
В эти печальные дни!?
Чье сердце в слезах и молитве
Не дрогнет, вспомнив о них, –
Быть может, сейчас там… в битве
И сын, и брат, и жених…
Глухие пространства России
Кровавый буран омочил, –
На снежных пространствах России
Так много славных могил…
…И странно в окнах гостиной
Увидеть сегодня огни, –
Кто елку зажжет в гостиной
В эти печальные дни?!
Иероним Бланк
В чужом и далеком краю…
В чужом и далеком краю,
Где степь развернулась вокруг, –
Сраженный в неравном бою
Пал нежный, любимый мой друг…
Чужая с разграбленных мест
Оплакала траурный день…
Цветами украсила крест,
Потом смастерила плетень…
…В тумане пел дальний рожок,
Уже подходили они,
Свалила на плечи мешок
И тихо пошла на огни…
Чужая не знала чей брат
Сраженный уснул на заре, –
У Божьих сияющих врат
За это воздастся сестре!..
Иероним Бланк
С мечем в руке, с крестом в груди …
Шли в атаку… От рева орудий
Содрагалась, пылая, земля...
Только губы шептали: «Да будет,
Да будет воля Твоя!..»
… Спокойные, бледные лица,
И светлая кротость в глазах, –
Неудержимо безмолвно стремится
Это море серых папах...
Налетел на них вихорь дикий,
Ливень огня и свинца,—
Будто вздох по рядам: «Свете тихий..»
И все шли, все шли без конца…
А когда пыткой жутко-суровой
Глумились над ними враги, –
Ни одного гневного слова!
Ни одного крика тоски!
• • • • • • • • • • • • • • •
Этой светлой кротостью сердца
Благословенна серая рать, –
Только одна Россия так может
Великую муку принять!
1915 г., октябрь Иероним Бланк
Из блокнота
(Цикл «Песни о Родине»)
Тоскуй, моя муза, по счастью грядущей любви,
Ведь скоро Весна, как цветок после бури, воскреснет,
Пусть все, кто горюет, услышат в печали мои,
В глубокой печали надеждой звенящие песни...
... На мирных равнинах, где тихо дремали года,
И древняя Русь колокольным напевом грустила, –
Залитые кровью, пылают в огне города,
Разграблены села… И всюду могилы… Могилы…
… Распятая Польша за гордость свободной мечты,
Прекрасная Польша, вся – в гари сожженных костелов,
Тоскующих песен прими голубые цветы,
Цветы моих песен – за жребий в пути невеселом!
Тоскую и верю: даль бранных, родимых полей
Уводит на праздник к великой, сияющей цели, –
И в песнях молюсь я страданью России моей,
Всей ратной России, – России в солдатской шинели!
1915, ноябрь Иероним Бланк
*
* *
К двухлетней годовщине войны
Давно уж диким ливнем крови
Поля Европы вспоены,
А с каждым днем еще суровей,
Еще грознее лик войны.
Не даром этот год стремится
В скрижаль вписаться золотым, –
Неизмеримые границы
Открыл он нам сквозь гарь и дым.
Залит губительным пожаром
Весь мир дряхлеющих основ,
Чтоб на заре над миром старым
Взошла ликующая новь!
Так пусть же, пусть, в багровом свете,
Как факел, в ночи зажжена,
Смывая кровью грязь столетий,
Шумит последняя война!..
Иероним Бланк
Свершается…
Свершается… Расплаты пробил час,
Удар грозовый пробудил затишье,
И с каждой новой ярой битвой ближе
Великий день, Великий день для нас!
О, как светло победно умирать,
Земля раскрыла новые могилы, –
Подняв свой меч Георгий Златокрылый
На грозный бой ведет за ратью – рать…
Как много павших будет в эти дни!
Как много! Но в победу свято верим…
Им, Господи, безвестным, тихим, серым,
В Твои Сады дорогу распахни!
А над живыми там… в огне, крови
Пусть свет горит зарею незакатной, –
На новый крест, на новый подвиг ратный,
Их, серых, Господи, благослови!
Иероним Бланк
В грозные дни
Когда народная стихия
Шумит войной потрясена,
Я узнаю тебя, Россия,
Моя родимая страна!
И этот пыл в едином кличе
По всей взволнованной стране,
И это грозное величье
Давным-давно знакомо мне…
Нетленны главы золотые
Твоей истории седой,
О том, как полчища Батыя
Встречала ты стальной стеной.
И дни, когда под грудой пепла,
В 12-тый грозовый год
Ты возродилась и окрепла
В огне кровавых непогод.
И в эти дни, врага сметая,
Вся – под бушующим огнем,
Ты – Мироносица святая, –
Несокрушимый бурелом!
Когда грозой войны объята
Ты все приносишь к алтарю,
О, Родина, я верю свято
В твою великую Зарю!
Иероним Бланк
Мать
Нет писем... Унылые дни...
И в каждом – печаль и тревога...
О, Боже, дай сил мне немного
И верой меня осени!..
Что с ним?.. Он, быть может... Тогда
Не надо мне жизни! Не надо!..
Мне жизнь без него хуже ада
В больные, седые года!..
... И ждет почтальона весь день
Томясь и тоскуя у окон, –
И в горе своем одиноком
По комнатам бродит как тень...
А ночью, когда тишина
Тревожит угрюмо-немая,
Рыдает неслышно она
И молится, руки ломая…
И бледный, холодный рассвет
Встречает молитвой о чуде…
… А писем от сына все нет…
А писем все нет…
И не будет!..
Год, полный тревог и скорбей,
Ей плечи усталые горбит..
• • • • • • • • • • • • •
И сколько таких матерей,
Седеющих молча от скорби!...
Иероним Бланк
Из сборника стихов «Голубая баллада»
О С Е Н Ь
Борису Бобовичу
По вечерам еще в саду
Звенит румынская капелла,
А лето в золотом бреду
Сгорев, остыло, откипело…
Напрасно поднял тонкий лук
Амур на каменном откосе, -
Уж воздух горестью разлук
Неслышно отравила осень…
И одиноко вдоль оград
Мелькают астры бледным цветом, -
И скоро-скоро старый сад
Поникнет сереньким скелетом…
И все уснет унылым сном
В заброшенных аллеях сада, -
И будет мокнуть под дождем
Пустая, тихая эстрада…
Иероним Бланк
К О Н Е Ц Л Е Т А
Так бывает только в сентябре,
В тихий час усталого рассвета –
На прозрачной, голубой заре
Умирает лето…
В затаенной скорби не дыша
Тонко светят звезды над рекою, –
Отлетает белая душа
К вечному покою…
И на землю сходит в тишине
Бледный Отрок с божьими цветами, –
А земля еще в глубоком сне
Молится последними садами…
Он идет по травам золотым
И лицо свое закрыл руками,
И цветы роняет в сизый дым
Над пустыми, тихими лугами…
А над ним – последняя звезда, –
Божий взор задумчивый и строгий…
И вдали звенят уже стада
В голубом тумане на дороге…
Иероним Бланк
ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР
Сумерки в гостиной… И опять, как будто
Не было молящих писем о приезде,
Все полно покоя, прежнего уюта,
Тишины и счастья… И опять мы вместе…
Вы в глубоком кресле в тёмно-синем пледе,
Я у ног склоненный на медвежьей шкуре, –
В сумерках мы – дети… точно грум и леди
На изящной, грустной, английской гравюре…
Так же сладко пахнет пряная вервена
На блестящей крышке старого рояля, –
Только было б странно, необыкновенно,
Если бы посмел я вдруг сказать Вам: «Аля»…
Вот все наше счастье: вместе в этот вечер
Вспоминать о прошлом так безбольно-тихо...
Помните мгновенье первой, робкой встречи
В поле под уклоном, где цветет гречиха?...
Вы потом писали – помните? – «Навеки –
Если ты покинешь, за тобой я – следом…»
Вы лицо склонили… Вздрагивают веки…
Вздрагивают плечи под мохнатым пледом…
Вот… к ногам упасть бы, тихо зарыдать бы
Над поэмой детства и над прошлым нашим…
Помните, как рядом Лариных усадьба
Вся в цвету вишневом, как в пуху лебяжьем?!.
Кто там запрягает серого скитальца?
На степной дороге чей звенит бубенчик? –
Я уж не целую маленькие пальцы,
Не шепчу влюбленно: «Аленька!.. Аленьчик!..»
Иероним Бланк
*
* *
Над забытой урной старых встреч в гостиной
Встали и склонились голубые тени, –
Но войдет супруг Ваш с недовольной миной
И развеет наше светлое виденье…
Пусть… Пока мы вместе… Вы в глубоком кресле…
Я у ног склоненный на ковре из шкуры, –
Точно в тихой грусти сумерек воскресли
И сошли с изящной английской гравюры…
Иероним Бланк
БЕЗ МЕНЯ
Ах, все это будет так просто, -
Меня принесут и уйдут…
И новой весной у погоста
В бурьяне цветы зацветут…
Любил я кладбище весною
Все – в золоте первых лучей…
И будет шуметь надо мною
Веселая стая грачей…
Далекое синее небо
Опять загрустит в феврале…
Кто скажет, что был я?.. Я не был, -
Был сон обо мне на земле…
А сердце спешило так пылко
Пройти эту жизнь – бегом…
… Покрытая сором могилка
С засохшим и пыльным венком…
И вот, без меня у погоста
Весна в голубом феврале…
…………………………………………………..
Так просто… И грустно, и просто, -
Как все на земле…
Иероним Бланк
П О С Л Е Р А З Р Ы В А
Лицо укутав мехом лисьим
Вы молча сели в экипаж, -
Я ждал от Вас последних писем
С печальной нежностью, как паж…
И вспоминал, как на вокзале
Рукою нервно гладя мех,
Вы что-то весело сказали
И с Ваших уст сорвался смех…
Был год весь в муках и смятеньи…
Как бред тянулось много дней…
У скорбных глаз ложились тени,
Как будто я любил сильней…
И столько нежности в слова я
Порою вкладывал о Вас, -
Я не смеялся боль скрывая,
Как Вы давно – в тот грустный час…
Не разорвать веселым смехом
Судьбы железное кольцо –
И сердце скрыть не смог я мехом,
Как скрыли Вы свое лицо.
Иероним Бланк
О С Е Н Н И Й Б А Л
Вы помните в саду прощальный бал?..
Уже на липах золотые листья,
И ночи холоднее и росистей,
И бледных звезд мечтательней опал…
Дрожат от света сетки паутин…
И звонкий смех несется из беседок,
А листья падают с поникших веток,
Как конфетти, на золото куртин…
И чудится: изящна и легка
Пришла на бал задумчивая осень, -
Холодными огнями светит просинь
И музыка звучит издалека…
От жгучих слез кружится голова,
Как в час последний горестной разлуки…
В слезах целуя маленькие руки,
Я говорю Вам нежные слова…
О чем? – Не помню… Кажется, о том,
Что будет муж, а дальше будут детки
У девочки, у девочки-кокетки
С фиалками на платьице простом…
И слышно, как, томясь в больном бреду,
Уже последним вздохом дышет лето,
А музыка звенит из Риголетто…
И длится бал… Прощальный бал в саду…
Иероним Бланк
П И С Ь М О
В саду звенит капелла каждый вечер
И влажно пахнет морем… Море – близко…
Я вспоминаю Вас и наши встречи…
Здесь на веранде – первая записка…
Все тот же столик у зеркальной ниши,
И тот же кельнер в старомодном стиле…
И этот вальс… Он стал нежней и тише,
С тех пор как Вы кольцо мне возвратили…
Последний раз в надушенном конверте
Писали Вы из шумного Парижа
О том, как Вы устали, ждете смерти,
И, между прочим, где Ваш пудель рыжий…
Я вспомнил Вашу песенку о грумме, -
Теперь ее у нас поет весь город…
Ваш рыжий пудель заболел и умер,
Он знал, что Вы приедете не скоро…
А помните, как мы мечтали вместе
Уехать на лето к финляндским шхерам?!
Как странно – знаете? – Нет в сердце мести, -
Все кажется таким пустым и серым, -
Веранда, кельнер, море и капелла,
И эти грустно-золотые дачи, -
Как будто сердце память встреч пропело
В последнем, тихом, лебедином плаче.
Иероним Бланк
ПРОВИНЦИЯ
Письмо в сиреневом конверте,
И в нем увядший василек
Напомнил… - Верьте иль не верьте –
Мне все равно – я Вам далек…
Лужайку, где когда-то часто
Вдвоем играли мы в крокет –
Вы – светлая принцесса Аста
И я – мечтательный поэт…
Но вы уехали далеко…
В столичный шум и суету…
И долго я Ваш русый локон
Хранил в шкатулке, как мечту…
И долго-долго с кроткой грустью
Я вспоминал наш старый дом,
Лужайку в тихом захолустьи
И Асту в платьице простом…
Промчались дни… Вы вышли замуж…
Потом, как все… какой-то князь…
А дальше – сцена… Ну а там уж –
Цветы и золото и… грязь!...
Вы мне писали: «Я – на воле,
Я – в шуме жизни… Вы – один…»
… Теперь Вы пляшете в Тиволи
И нюхаете кокаин…
Иероним Бланк
ВСТРЕЧА
Опять мы сидим на веранде в саду,
И вальс, старый вальс долетает с эстрады, -
И вспомнить любовь мы как будто бы рады,
Любовь пролетевшую в ярком бреду…
Но в каждом из нас холодок и небрежность,
И думает каждый: «совсем старики»…
И даже не дрогнет последняя нежность,
Когда я губами касаюсь руки…
Уже не кружится от слез голова
И губы не шепчут признанья устало…
Ах, эти пустые-пустые слова
Теперь как цветы после шумного бала…
Зачем нам к любви невозвратной взывать,
И старые раны тревожить невольно…
И счастливы мы, что сумели порвать
Все счеты с минувшим легко и безбольно
И память о встречах тиха и светла,
Как Ваши последние письма в тетради…
И только звенит старый вальс на эстраде
О том, что любовь навсегда умерла…
Иероним Бланк
* * *
СПАССК
Посвящение…
Бессильно-усталым и ласково-грустным прибоем
Задумчивый берег вздыхая целует вода,
А дальние дачи застыли недвижным покоем,
И тонко над ними уже загорелась звезда…
Притихли купальни… И только с гуляющих лодок
Доносится пенье… Звенят над водой голоса…
А день умирает в последней истоме так кроток…
Пред Лунной Сонатой уже закрывает глаза…
И сумерек тени склонились пышней и богаче…
И лодки умолкли… А мы все стоим на мосту…
И смотрим на берег яхт-клуба, на дальние дачи…
На тихую воду и в ней отраженье – звезду…
Над сонным покоем развеяна святость Господня, -
И в святости этой день ясный безбольно угас…
И Вы мне – как странно! – и Вы мне так близки сегодня -
Как будто сегодня последняя встреча у нас…
Как будто Вас завтра не будет уж больше, не будет…
И память умолкнет, как тихая эта вода…
И каждый из нас этот вечер красивый забудет,
Забудет, не вспомнит, не вспомнит уже никогда, -
Как пела капелла цыганский романс над рекою
И лодки скользили по тихой прозрачной воде,
Как дальние дачи застыли в недвижном покое
И тихо молились над берегом первой звезде…
Иероним Бланк
ЭПИЛОГ
В конверте сереньком увядшие цветы, -
Роман неконченный… далекое к о г д а - т о…
Поэма Прошлого, которой нет возврата…
Руины тихие забытой красоты, -
В конверте сереньком увядшие цветы…
Пусть сердце молится… Ему близка утрата…
Пусть сердце молится за упокой мечты…
О, молодость, зачем так безразсудно ты
К ногам бросаешь все, чем в дни Весны богата…
Убогий эпилог того, что было свято, -
В конверте сереньком увядшие цветы…
Иероним Бланк
*
* *
Так злая жизнь смеется часто
Над сказкой лучезарных лет…
Жила-была принцесса Аста…
Жила-была… И вот, уж нет!..
Но мне порой лужайка снится,
Как будто грустный шлет привет…
И Аста в платьице из ситца,
И звонкий голос: «На крокет!..»
Иероним Бланк
* * *
Из цикла «Благоухающий пепел»
Пред отъездом
Догорающий свет над камином…
Уезжаете Вы… Час разлуки…
Ваши тонкие, бледные руки
Пахнут сладостно-томным жасмином…
Догорающий свет над камином…
Вы играете грустно Шопена…
Я у ног Ваших сел и молчу я…
На столе никнет в вазах вербена…
Неизбежность разлуки почуя
Вы играете грустно Шопена…
Завтра утром все кончено будет…
Завтра утром на шумном перроне…
Тот, кто молча любил – похоронит…
Тот, кто молча любил – позабудет…
Завтра утром Вас больше не будет!..
Иероним Бланк
Донская
Красноармейская песня
Под знаменем красным не страшен нам голод, –
Два года мы бьемся… В закале наш дух, –
Пусть с плугом покрепче братается молот,
И черные горы мы сдвинем, как пух.
Все силы на Дон! Не деникинским сворам
Богатством голодной России владеть! –
Нам вырвать лишь Дон – и не взять нас измором, –
Все будет: железо и уголь, и медь!
Заводы спят?! Заводы стали
Фабричным дымом не дыша,
Не отливают больше стали –
И стынет сердце мятежа?! –
Но помним мы, что для свободы
Одно спасение – руда, –
И загрохочут вновь заводы
Для красной армии труда!
2
………………………………………………………………
И вновь на Дону загремит Марсельеза,
Весь мир пробуждая к восстанью труда, –
Для красной России добудем железо!
Для красной России прибудет руда!
Миллионные груды – снаряды и пули
К решительной схватке ей надо отлить, –
Чтоб мы мировое восстанье раздули!
Чтоб мир мы могли красной лавой залить!
Заводы спят?! Заводы стали –
Фабричным дымом не дыша –
Не отливают больше стали, –
И стынет сердце мятежа?!
Но помним мы, что для свободы
Одно спасение – руда, –
И загрохочут вновь заводы
Для красной армии труда!
Июнь 1919 г. Иероним Бланк
* * *
Заводы ждут… И жерла труб с рассвета
Не кутает зловонный, черный дым, –
Там, за заводом тихим и пустым
Стоит отряд улан, скрываясь где-то…
Глухая тишь с утра оцепенев,
Застыла над кварталами предместий,
Готовый вспыхнуть ярым взрывом мести
В углах рабочих копит силы Гнев…
Париж гудит встревоженный приказом, –
Из уст в уста – таинственный приказ:
«Готовым быть войскам на этот раз
Стрелять в толпу. Мятеж прикончить разом».
На улицах пикеты ждут пароль,
Оглядывая публику жестоко, –
А радио приносит весть с востока:
……………………………………………………………………..
И Клемансо разучивает роль…
Иероним Бланк
Генерал-майор Деникин
ПОРТРЕТ
Когда ему сказали, что народом
Царь свергнут с трона, и в столице – бой,
Он сек солдат и называл их сбродом,
И посылал как стадо на убой…
А после штаб шушукался тревожно: –
Из Петрограда прибыл делегат, –
И говорили: «Генерала можно
Оставить на неделю у солдат…»
Гарцуя на коне со свитой утомленно
Он принимал парад – Россию без оков, –
Глядел спокойно он на красные знамёна
И на угрюмые полки из мужиков…
И дни прошли… И проседью бородка
Покрылась… Сколько желчи он скрывал! –
Пред Керенским вытягивался кротко,
Но старого царя не забывал…
Потом июнь… Дни страшного Стохода…
Кровь вопиет… Зловещий призрак бед…
Россия гибнет… Нет уже исхода, –
А Франция все требует: побед!
И вот свершилось… В штабе генерала
Была измена схвачена, как гад, –
И вся страна Иуду проклинала,
И он бежал, спасаясь от солдат…
………………………………………………………………
В степях скрывался долго… Не узнал
Никто его – он был в костюме горца, –
Казалось, вот бесславнейший финал
Карьеры генерала царедворца,
Но – барин он… И голубая кровь
Кипит зажженная дворянским родом, –
Бородку щиплет… Грозно щурит бровь:
– Уж я-то рассчитаюсь с Красным сбродом!
Залила желчь, упорно шепчет месть
За сорванные белые погоны, –
И Дворянин идет, спасая «честь»,
Погоны восстанавливая с Дона…
С ним лейб-гусары Царского Села,
Что в Питере кутили дни и ночи, –
Вся знать его, как Бога, вознесла
За эту злобу к «сволочи рабочей...»
И генерал, тая глухую злость,
Уже мечтает, как страной он правит, –
Как он придет – придет – железный Гость,
И сапогом Россию всю придавит…
«Как много дней прошло уже с тех пор,
Когда бежал я – царедворец старый,
Слуга железный, генерал-майор,
Со мною свита – царские гусары…»
– «Глядите же вы, пьяные рабы,
Россию вашу как беру! Не чудо ль!? –
Как вами же фонарные столбы
Считает ярая, донская удаль!..
Я вашей кровью всю страну залью,
Пока опять п о к о р н ы х не увижу, –
За то, что я царя еще люблю,
А вас, как сброд голодный, ненавижу!..»
Какой безумной злобою горя
Он все зальет потоком дикой желчи,
За то, что он – он г е н е р а л ц а р я
Пред Керенским вытягивался молча!
Иероним Бланк
Октябрьской России
С востока, где в степях блуждали,
Пыль подымая, табуны,
И ветры разрывали дали,
Гудя от солнца до луны, –
Откуда о седых монголах
Шла беспокойная молва,
И в пустырях пустых и голых
Гнила последняя трава, –
И дикие кочевья были
Похожи на унылый бред,
Когда в степях собаки выли,
Кибитки зажигали свет, –
Пришла ты страшной небылицей,
Уже готовая к борьбе, –
Твой прадед скиф был смуглолицый,
И эту удаль дал тебе…
И нет границ и нет предела,
И нет смиряющей черты, –
Горит от буйной страсти тело,
И в этом теле, прадед – ты!..
Взревела гиком, всколыхнула,
Кровавым заревом горя, –
И вздрогнул старый мир от гула
Бушующего Октября, –
И там, где песен небывалых
Звенит напев твоей души, –
Еще промчатся в бурях алых
Неслыханные мятежи.
Иероним Бланк
О РОССИИ
Над полями, Россия, твоими
Тот же купол родной синевы,
Та же грусть вечерами глухими
В тихом шелесте дикой травы…
Роковое проклятье всё то же
Над твоим бездорожьем пустым, –
Сохнет тощая рожь от бездождья
И над селами стелется дым…
Все как было – И небо багряней
В час сияющей тихо зори,
И, скрываясь в сожженном бурьяне,
Снова с песней идут косари, –
И бугры, и кресты, и откосы
Пробужденные слушают их, –
Как звенят неумолчные косы
В плаче песен бескрылых твоих…
Но в твоем неуемном просторе,
В этот год дикой волей дыша,
Зажигаются новые зори,
Золотые огни мятежа.
И в душе твоей – пламенном горне,
Новый свет от приволий глухих, –
И горят кумачи все упорней
Над крестами часовен твоих…
Иероним Бланк
* * *
Я. БЛАНК
ВЕСНА. 1.-2.
1.
На дворе голубая весна, говорят,
В небе белые голуби выше… Все выше…
И на солнце зеленые крыши блестят, -
Зеленые крыши!!
Я – болен… Угрюмые лечат врачи, -
Мне жутко, мне кажется: умер давно я, -
Все это неправда: фиалки… грачи…
И небо над городом все – голубое…
Зачем мне сказали! Закрыли бы дверь
И окна… Заплакал бы маятник тише, -
И я не узнал бы, что где-то, теперь
Зеленые крыши…
2. Посв. Р. Г.
Я был мальчиком… Каждый намек
На какую-то близость с тобою
Был так странно – неясно – далек
Полудетской, наивной мечтою…
Грусть тревожит порой целый день,
Если вижу в глазах твоих зовы, -
Абажур… Утомленная тень
И ресниц твоих бархат лиловый.
Над тобой – гобелен… А у ног,
Точно ты гимназистка – царица,
Я сажусь, по влюбленному строг,
И мне кажется, все это снится, -
И весна на дворе, и рояль
Невозможно-певучий за дверью, -
И целуя душистую шаль
Я не верю, себе же не верю…
Нет, все это мечтательный сон, -
Гимназистка с глазами газели,
Неужели я так утомлен
Оттого, что читаю без цели!?
*
* *
Я. Бланк
Весна. 3.
Я встретил её только раз, -
Васильки её ласковых глаз
Улыбнулись лукаво под темной вуалью, -
Она прошла в светлом манто
И оставила запах душистых цветов
В аллеях старинного парка…
… Может быть, я любил, как никто,
Эту девушку в светлом манто… -
У которой в распущенных косах – фиалки,
А в глазах – васильки…
Башмачки на шнурках с каблучками изящными,
Пепельные локоны-завитушки,
Как у девочки 15 лет,
Которая очень кокетлива, когда говорит с гимназистом…
Весной в парке шумели липы…
Но было так грустно… Так грустно… Так грустно…
… Может быть, я любил, как никто,
Эту девушку в светлом манто!..
* * *
Интродукция к поэме «Огненные снега»
Закутанная в снежном саване,
Как встарь, Россия, снова ты, -
Пустующие жутко гавани,
Оледенелые мосты…
Необозримой далью стелется
Твой санный путь через поля, -
И стонет дикая метелица,
И рвет степные тополя…
Но в час, когда едва колышатся
Под лунным бисером снега,
В твоих полях уже не слышится
Унылой песни ямщика,
И пылью снежною запыленный
С веселым шумом в поздний час
Не пролетит на тройке взмыленной
Стародворянский тарантас…
Не едет старая помещица,
В собольи кутаясь меха,
И не чудится, не мерещится
Золотокудрая доха…
И в час, когда снега туманнее
Уходят в утренний покров –
Не мчится пьяная компания
Кавалергардских юнкеров…
В крещенский вечер степью лунною
Не слышен дальний бубенец,
И дряхлый барин девку юную
Не мчит на тройке под венец…
Другие дни. Зима суровая
Простор сковала снеговой,
И сквозь метель звезда багровая
Горит, Россия, над тобой…
В степях за вьюгой вьюга гонится,
Заносит санные бега, -
Летит буденовская конница
В метели, ветры и снега…
И споря с ветрами – не чудо ли! –
Как разъяренные быки,
Снега взрывая в ярой удали,
Проносятся броневики…
И сам закованный морозами
И лютой бурей закален
Скрипит тяжелыми обозами
Красноармейский эшелон…
В тебе, Россия, диво дивное
Таила вековая мгла, -
Какая сила неизбывная
Твой ледяной простор зажгла…
И с песнями разноплеменными
Слилась в единое дыша,
Чтоб жарче билось под знаменами
Стальное сердце мятежа…
О, год великий, год неистовый,
Твори сквозь дым, огонь и кровь! –
Гуляй, метелица, высвистывай
В степях неслыханную новь!..
Иероним Бланк
* * *
Нижеприведенный текст следует рассматривать как агитационный и как произведение поэта, который был пламенным сторонником Советской власти (примечание Шаповалова А. Г.)
ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
К 3-ей её годовщине
Дорогие наши товарищи. Красные бойцы!
Приближается третья годовщина нашей великой, рабоче-крестьянской революции.
7-го ноября по н. ст. (25 октября по ст. ст.) в Петрограде рабочие и солдаты вооруженным восстанием свергли буржуазное правительство Керенского и передали власть в Петрограде и по всем городам Советам рабочих, крестьянских и солдатстких депутатов.
Этот день считается для нас нашим великим праздником.
Почему же он для нас великий и отчего мы его называем НАШИМ?
В феврале на улицах Петрограда вспыхнуло народное восстание. Народ, измученный трехлетней войной, которую затеяли между собой капиталисты, двинулся в гневе и отчаянье на царские пулеметы и кровью своей смыл их с народного пути. Буржуазия, которая до февральского восстания терлась у ног Николая II-го поняла, что царскому самодержавию уже не бывать, вооруженный народ его больше не допустит. Но испугавшись, что народное восстание может отнять власть у нее, решила примазаться к восставшему народу, подняла сама красный флаг над своим барским гнездом – «Государственной Думой» и оттуда с балкона начала подкрикивать «ура» вооруженным рабочим и солдатам. Сама же отрядила своих лучших депутатов к бежавшему царю, прося его, уже выгнанного народом, отречься от престола. Пользуясь тем, что народ был занят борьбой, буржуазия льстиво подпевая марсельезу осторожно подмазалась к власти и выкинула лозунг: - Вся власть государственной думе!
А в государственной думе, созванной царем по так называемому цензу, собрались богатеи, помещики и купцы. Они из своей среды избрали правительство и начали править народом. И единственный «похожий» на социалиста среди них был говорун и хвастун – Керенский. Они его толкали на пламенные речи к обманутому народу, сами же за его спиной сколачивали разбитый трон и считали свое золото.
Восемь месяцев продолжалось их торжество. Они смеялись над одураченными рабочими и крестьянами, кормили их учредительным собранием. Они готовились к учредительному собранию, хотели провести туда всю буржуазию, а чтобы народ не понял их хитрых замыслов, опять толкали на ораторскую трибуну буржуазную говорильню - Керенского. И этот наймыт буржуазии на всех собраниях и митингах распевался соловьем. Но народ кровью своей обливший мостовые Петрограда понял, наконец, куда ведут его министры государственной думы, черносотенцы и царские холопы, богатеи и помещики – Родзянко, Гучков, Милюков и пр.
Руководимые своими вождями Лениным и Троцким, которых в первые дни революции коварная буржуазия арестовала и заперла в царскую крепость, рабочие и солдаты в октябре подняли новое восстание, вырвали завоеванную своей кровью власть у буржуазии и передали её своим созданным из самих же рабочих и крестьян Советам.
Так в октябре была выгнана штыками восставших рабочих и крестьян буржуазия. Она жалко поджала свой хвост, собрала свои чемоданы и бежала на заграничных транспортах к своим родичам заграницу, где все еще под её игом, под игом капиталистов и помещиков томятся наши братья рабочие и крестьяне.
Мы же объявили всему трудовому народу наш первый рабоче-крестьянский закон, что с этого дня – 7-го ноября Россия объявляется Республикой Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов.
Вся власть в центре и на местах принадлежит этим советам.
Вся власть, начиная от больших городов и кончая маленькими селами, передается только трудящимся.
Паразиты же все, бездельники и тунеядцы объявляются врагами народа.
Долой генералов, помещиков, кулаков и всю буржуазную шайку, обманщиков народа!
Этим законом мы объявили Диктатуру Пролетариата. Мы заявили генералам и буржуазии всего мира, что пока в руках у нас вместо плуга и молота красная винтовка, рабочие и крестьяне не допустят буржуазию даже в малом количестве к управлению нашей Республикой.
И эти великие, омытые нашей кровью завоевания дала нам Октябрьская Революция. Вот почему мы ее называем Великой и Нашей.
Дорогие наши товарищи, красные бойцы!
Приближается 3-я годовщина нашего великого праздника. Уже три года покрытые грязью и снегом, заедаемые разными насекомыми, беспримерные в своем героизме Вы защищаете красной винтовкой свою Рабоче-Крестьянскую Республику.
Вы умираете на полях брани от болезней и ран, но вы помните, что покуда красная винтовка у вас в руках, вы не отдадите на растерзание генералам и помещикам омытые вашей кровью Советы Рабочих и Крестьян.
Слава вам, красные бойцы, дорогие наши товарищи!
К 3-й годовщине нашей великой октябрьской революции вы добьете крымскую золотопогонную гадину барона Врангеля, также как добили Юденича Колчака и Деникина!
Вы неустрашимые солдаты рабоче-крестьянской Революции своим железным кулаком сметете последнего царского лакея и докажете всему миру, что Красная Армия Российской Советской Республики непобедима.
Бейте же беспощадно и неумолимо ВРАНГЕЛЯ и его агентов!
Агитпоезд III-й Интернационал
ст. Волноваха 27 окт. Иероним Бланк
Источники
Литература
- Поэт Иероним Иеронимович Бланк (Сборник стихотворений и рассказов) / Составитель и автор вступительной статьи А. Г. Шаповалов. – Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2019. - 100 с.
- Порывы: лит.-худож. и науч.-крит. журнал / М. Г. Каган, А. И. Сапожников – Херсон: Паровая типо-литография преемн. О. Д. Ходушиной. – 1912, 1913.
- Государственный архив Николаевской области, Ф. 250, оп. 6.
- Николаевская газета. - 1914, 1915, 1916 гг.
- Бланк Иероним Голубая баллада: стихи / Иероним Бланк. – Николаев: Тип. «Трудъ», 1918. – 24 с.
- Фигаро: журнал, Одесса. – 1918. – № 5, № 10.
- Известия Николаевского Совета Рабоч., Красноарм. и Красн. Фл. Деп. - 1919.
- Известия Николаевского Губернского Исполнительного Комитета. - 1920.
- В день 50-ти летия Парижской коммуны: Сборник стихов / Литератур. ком. Политпросвета при Ник. губ. наробразе. - Николаев : Всеукр. гос. изд-во, 1921. - 12 с.
- Зритель: журнал, Одесса. – 1922. - № 2.
- Бланк Иероним Октябрьская революция : К 3-ей ее годовщине : Товарищам красным бойцам Южного фронта / Иероним Бланк. - [Б. м.] : Агитпоезд "3-й Интернационал", [1920?]. - 8 с.
- "Шестнадцать страничек" : Стихи. - Херсон : журн. "Порывы", 1913. - 16 с.
_%D0%BF%D0%BE%D0%B4%D0%BF%D0%B8%D1%81%D1%8C.jpg){kind=link}