Русская Википедия:Разговор об ортографии
Шаблон:Литературное произведение «Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем что принадлежит к сей материи» — трактат В. К. Тредиаковского 1748 года, в котором он обосновал необходимость реформы современного русского языка и его сближения с разговорной живой речью с опорой на природную основу славянской речи, а также распространение знания русского языка в высшем сословии.
Предыстория: поиски смыслов и формы
Известно, что объёмный трактат (464 страницы) был издан Тредиаковским за собственные средства и при помощи друзей, что при его постоянной нужде говорило о том, что он придавал этому сочинению большое значение. Появление «Разговора…» было отягощено пожаром в доме автора, в котором сгорел первоначально отпечатанный тираж[1].
Взгляды профессора к моменту выпуска книги изменились существенно. 1730-е годы в его творчестве называют «профранцузскими», когда русским языком он считал современный ему, «уходящий своими корнями не глубже Петровской эпохи» язык[2]. В тот период, посетив Францию с её салонной культурой, Тредиаковский вдохновился идеей перенести этот опыт на российскую почву, в том числе и для того, чтобы утвердить гуманистическую традицию Ренессанса, стремящуюся к идеалу внесословного равенства герцога и сына трактирщика. Он мечтал опереться, согласно теории Клода Вожля (Remarques sur la françoise, 1647), на «лучшее общество» как носителя языковой нормы[3].
Впоследствии Тредиаковский пересмотрел историческое значение средневекового наследия России, подчёркивая необходимость поддерживать традиции и преемственность, а поэтому обращаясь и к сакральным, церковно-славянским истокам[3].
Учёный создал три варианта текста трактата. Первый из них представлял собой академическое научное рассуждение на латыни. Затем он решил облегчить изложение и наконец переписал его по-русски, в форме диалога «между двумя приятелями — русским и иностранцем». Отказавшись от латыни как международного языка науки, Василий Кириллович твёрдо встал на позицию просветителя именно для русского читателя, стараясь именно ему донести мысли о новом языковом каноне («простым людям и ученикам, для которых наибольше я трудился»). Однако стремление сделать текст понятным простому читателю обернулось многословием и отходом от первоначальной задачи, о чём биограф Тредиаковского П. П. Пекарский отозвался критически: автор «именно этою разговорною формою сделал рассуждение свое невыразимо скучным, потому что уснастил его довольно тяжеловесными шутками…, присловьями, поговорками и прибаутками, часто нисколько не идущими к делу. Все это с первых же страниц „Разговора“ в состоянии надоесть самому терпеливому читателю и отбить у него охоту к дальнейшему чтению»[1].
Построение трактата в форме диалога относят к подражанию «Разговору о правильном латинском произношении греческого» Эразма Роттердамского. В академической среде, ориентированной на классицизм, манера Тредиаковского была воспринята как «учёное балагурство», о чём с возмущением писал Г. Теплов[4].
Структура текста
Первая часть трактата содержит критическое переосмысление церковно-славянской орфографии, кодифицированной в грамматике Л. И. Зизания (1596) и Мелетия Смотрицкого (1619). Ещё во время учёбы в Славяно-греко-латинской академии Тредиаковский обратил внимание на то, что стремление Смотрицкого брать за основу русской грамматики формальные греческие образцы противоречит природе славянской речи. Затем М.Грек в издании 1648 года придал грамматике Смотрицкого сакральную значимость, что спустя сто лет потребовало переосмысления. До Тредиаковского это начал делать В. Е. Адодуров в своей «Грамматике», написанной в конце 40-х гг. XVIII в., и Василий Кириллович его упоминает, хотя и не называя имени — как «такова человека, бывшаго некогда при Академии…»[3].
Второй раздел посвящён фонетике: Тредиаковский рассуждает о том, каких правил следует придерживаться при формулировании новой, светской орфографии[3]. Г. О. Винокур отметил, что «большинство его положений, касающихся фонетики, оказывается соответствующим действительности, причём надо непременно иметь в виду то, что в установлении этих положений Тредиаковский не имел предшественников и был подлинным пионером науки… Несомненен его научный приоритет в истории русской фонетики по целому ряду пунктов… Тредиаковский предстаёт перед нами как пионер русской фонетики, стоящий намного выше всех своих современников»[5].
Третья часть содержит физиологическую характеристику звуков русской речи[3].
Новаторство
Доказывал древность славянской и русской государственности, в глубокой древности оказывавшей влияние на окружающие народы, Тредиаковский полемизировал с «Историей Скифии» Байера. Более того: несколько схоластически он пытался найти славянские корни в иностранных словах: «Аллемания» — «Холмания» (в ней много холмов), «Саксония» — «Сажония» (в ней много садов), «Балтийское море» от «балда» (овальная фигура), «турки» — «юрки (то есть вольноходцы)», «Кельты» — «желты (то есть светлорусы)»[5].
Орфографическая реформа
Орфографическая реформа Тредиаковского опередила своё время, а в её основу был положен ещё античный тезис Квинтилиана: «каждая буква… заключает в самой себе основание, по какому она полагается в этой, а не в другой части слога для означения определённого звука»[6]. Василий Кириллович выступил против сосуществования в русском алфавите «и» и «i», причём предлагал во всех случаях использовать «и десятеричное». Отказался он и от второго «з», но писал его как французское «s», а также предложил изгнать из языка титла и лигатуры. Экзотическим считается его предложение отказаться от буквы «щ», которую он предложил заменить на сочетание «шч». «Э» он заменял на «е» («етот»), но зато предложил второй знак для йотированного е (если, ей). Отвергая букву «ѣ», он был готов пойти на компромисс с духовенством в этом вопросе. Тредиаковский пытался свои произведения печатать последовательно в собственной орфографии:
…неверные буквы проізошлі от неісправного выговора і от слѣпого незнанія і сверх того Ешче протівны древності нашего яsыка[6].
Тредиаковский настаивал на исключении твёрдого знака (ъ), поскольку он не обозначает звука, и предлагал заменить его каким-нибудь другим значком, хотя и признавал, что это было бы новшеством без особой нужды, противным общему употреблению[3].
При этом на некоторых аспектах своей реформы («единитных палочках», которые должны были графически обозначать интонации) Тредиаковский настаивал до конца жизни[6].
В примечаниях к «Разговору об ортографии» Тредиаковский поместил несколько переводов латинских отрывков, которые указывают на начало новой работы, которая приведёт к созданию «Телемахиды»[4]. При переводе Горация он впервые использовал ямб: «Как лист с древес в лесах погодно опадает, Так век старинных слов в языке пропадает…», а для перевода Овидия — дактило-хореический гекзаметр[4].
После выхода «Разговоров об ортографии» президент Академии К. Разумовский поручил Тредиаковскому перевод аллегорического романа «Аргенида»[4].
Зачатки знаковой теории
«Рассуждения об орфографии…» по большей части посвящены буквам, которые он определяет как произвольный знак какого-либо простого или сложного гласного, а также способа его «растворения», то есть согласного[3].
«Задолго до появления знаковой теории Ф. де Соссюра Тредиаковский почувствовал, во-первых, двусторонность языкового знака, а во-вторых, произвольность и условность формы языковой единицы по отношению к её содержанию („по произволению… по обшчему всего какoво нибудь народа согласию“), — отмечают Ю. В. Сложеникина и А. В. Растягаев . — А ведь ещё М. Смотрицкий в „Грамматике“ не различал понятия звука и буквы, определяя букву по античной традиции как „речения часть нераздельную“. Причину такого неразличения следует искать в кирилло-мефодиевских принципах создания славянской азбуки. Славянская письменность изначально создавалась как фонемографическая, то есть каждая буква предназначалась для записи определённого звука, лучше сказать, фонемы. Поэтому при описании фонетики церковно-славянского языка не возникало необходимости отличать буквы от звуков. Более ранняя латинская графика как на уровне отдельного слова, так и языка в целом характеризовалась несовпадением числа звуков и букв. Такое положение дел стало причиной раннего разграничения звука и буквы в западноевропейской фонетической традиции и их отождествления в русской»[3].
Взаимосвязь научных идей и социальной роли
Ю. В. Сложеникина и А. В. Растягаев обратили внимание на взаимосвязь новаций Тредиаковского и той социальной роли, которую он играл в российском обществе в разные периоды своей жизни[3].
Начальный период его творчества был связан с влиянием французской модели, отрицающей условности и ориентированной на живые человеческие чувства, а литературный язык он стремился сблизить с разговорным. Снискав успех у читающей молодёжи, Тредиаковский не нашёл понимания в верхушке светского общества и у церковнослужителей[3].
Примерив на себя в 1732 г. роль придворного поэта и переняв заданную немецкими поэтами традицию сочинения од, прославляющих государя и империю, Тредиаковский создаёт «Панегирик, или Слово похвальное всемилостивейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне» (1732). В 1733 г. он получает должность в Академии наук и выдвигает идею Российского собрания для поощрения и усовершенствования русского языка, по образцу Французской Академии. В 1734 г. выходят «Ода торжественная о сдаче города Гданска» с приложением «Рассуждения о оде вообще», в которых Тредиаковский придерживается немецкой модели, и при засилье немецкой знати при дворе Анны Иоанновны, а также академиков, не владеющих русским языком, заявления поэта той поры о равнении на «лучшее общество» выглядят льстивыми[3]. Ю. М. Лотман нашёл в этих заявлениях утопические мотивы: «Ведь не реальный русский двор 1735 г., а тот, что должен возникнуть, когда модель двора Людовика XIV будет перенесена в Петербург, имел в виду Тредиаковский, когда в „Речи о чистоте Российского Языка“ утверждал, что украсит русский язык „Двор Ея Величества…“ Вряд ли это была капитуляция „поповича“ перед дворянством. Это была замена реальности идеальной её моделью»[7]. Однако надежды Тредиаковского разрушил пожар 1737 г., за которым последовали переезд из Петербурга в провинциальный Белгород, разочарование статусом поэта и учёного при дворе, острая конкуренция со стороны Ломоносова[3].
Поддержку Тредиаковскому после прихода к власти Елизаветы Петровны оказали православные иерархи, которым надо было восстановить авторитет церкви. Священный Синод ходатайствовал о присвоении Тредиаковскому звания профессора Академии в 1745 г., что побуждает у него мысль стать «не модным литератором и не придворным поэтом, а ученым-наставником народа». Эту задачу он и обозначил в языковой программе, объявленной в «Разговоре об орфографии…»[3].
См. также
Примечания
